Современное существование дарвиновского учения имеет характер какой-то странной двойственности, некоего парадокса. С одной стороны эта концепция признана официальной доктриной современной академической науки. Она лежит в основании того, что принято считать научной картиной мира. Это тема стандартных университетских курсов и билетов на школьных экзаменах. Всякий усомнившийся в ее достоверности рискует прослыть невеждой и обскурантом.
Но при всем том и всякий человек, критикующий дарвинизм, как бы ломится в открытую дверь — ведь чисто научная его несостоятельность доказана давно и на бесчисленных примерах. Вспомним афоризм Любищева: «Хотя в пользу теории эволюции собран Монблан фактов, против нее говорят Гималаи фактов» [10]. Вот лишь самый краткий перечень наиболее часто приводимых аргументов: 1. Критики говорят, что теория эволюции слишком туманно сформулирована для того, чтобы быть строго подтвержденной или опровергнутой. «Дарвинизм всегда излагался логически неряшливо» [11]. Кроме того он не есть нечто однородное и представляет собой целый набор иногда сильно противоречащих друг другу интерпретаций (сколько дарвинистов, столько и дарвинизмов). Ситуация здесь живо напоминает многообразие теорий эфира накануне создания теории относительности.
2. Критики указывают также, что все предъявляемое в качестве демонстрационных примеров, якобы доказывающих дарвиновскую теорию, как то: наличие у сходных организмов аналогичной генетической структуры, рудиментарные органы, данные селекционеров и т. д. , при более тщательном рассмотрении могут найти и иное вполне разумное объяснение. Не является исключением здесь и переходящий из одной научно-популярной книги в другую пример индустриального меланизма бабочек Biston Betularia.
3. В основе теории эволюции лежит представление о случайных, ненаправленных мутациях. При всем том даже приблизительные, качественные оценки вероятностей, связанных с такими процессами, сразу же дают катастрофический результат, изображаемый десятичными дробями с огромным числом нулей после запятой. Никакого объяснеия этому не дано. Обычные ссылки на длительность эволюционного процесса (миллиарды лет) и огромное число особей, участвующих в отборе, вполне декларативны и ничего не разъясняют.
4. Вопреки распространенному мнению, открытия современной биохимии, генетики не укрепляют, а ослабляют и без того эфемерные позиции дарвинизма. Становится все более ясным, какой сложный и тонко сбалансированный комплекс физико-химических процессов соответсвует живому. Поэтому все более эфемерной представляется и перспектива объяснения эволюции игрой случая. (Для того чтобы мутация была благоприятной необходима чудесное совпадение, синхронная мутация сразу целого набора генов, которые соответствуют различным точно сонастроенным в процессе жизнедеятельности органам, системам и функциям. )
5. В классической версии дарвинизма процесс эволюции рассматривается как непрерывный и постепенный. Сам Дарвин, как известно, серьезно верил, например, в то, что медведь в процессе непрерывных, «пластических» деформаций может со временем превратиться в кита. Эволюция — это своего рода ламинарный процесс, плавное перетекание одной формы в другую.
Есть серьезнейшие основания думать, что это не так. Прежде всего палеонтологический материал изобилует огромными пробелами, наводящими на мысль о том, что множество допустимых форм живого отнюдь не непрерывно, но образует многомерную матрицу состоящую из подмножеств со вполне очерченными границами. Тот же материал свидетельствует о неоднократно происходивших в истории живого резких и захватывавших сразу огромные регионы мутациях.
О том же говорит и опыт селекционеров: изменения, которые могут быть достигнуты селекцией, имеют четкие, поставленные «самой природой» пределы. Поэтому, хотя она может приводить к внешне очень значительным изменениям, возможности ее ограничены. Здесь может быть уместно сравнение с деформацией упругого тела, которое возможно лишь до определенных границ, а затем или приводит к разрушениям, или к возврату в исходное состояние. Это значит что, хотя внешние изменения могут представляться очень большими, фундаментальные структуры и функции остаются неизменными.
Итак, биологический вид представляет собой размытый кластер множества допустимых состояний. Переход из одного в другой невозможен последовательностью непрерывных изменений. Все это очень похоже на некоторые физические и, в частности, квантовые системы, имеющие дискретный набор разрешенных состояний, переход между которыми может быть только скачком.
Таким образом эволюционная теория оказалась между Сциллой и Харибдой. Концепция постепенных изменений противоречит известным биологическим фактам. Но и представление о быстрых изменениях сталкивается с неразрешимой проблемой ничтожной вероятности случайного совпадения одновременных благоприятных мутаций.
6. Но даже если закрыть глаза на все эти неразрешимые противоречия и поверить на слово дарвинистам, что они все-таки дают правильное, хотя бы качественное, объяснение микроэволюции, то есть эволюции на низших таксономических этажах, с неизбежностью встает не менее серьезная проблема макроэволюции, то есть эволюции таксонов более высоких уровней. Необходимо объяснить, почему, например, из первобытных бактерии и водорослей образовались в последующем насекомые и моллюски, а не только более совершенные бактерии и водоросли. Ответа нет.
7. Как известно, современная, «синтетическая» версия дарвинизма есть интерпретация дарвиновской концепции на языке генетической теории. И хотя корреляция между генетическим кодом и формой организма не вызывает сомнения, существующая теория неспособна объяснить, каким же образом генетичесий код определяет форму организма в процессе онтогенеза. И здесь еще одна причина того, что эволюционная теория не дает объяснения процесса эволюции: в логической схеме отсутствует ключевое звено.
Мы перечислили наиболее очевидные и часто звучащие критические аргументы. Они давно и хорошо известны и были многократно повторены самыми авторитетными биологами. Но, как мы видим, действенность такой критики оказалась близкой к нулю: дарвинизм и поныне продолжает оставаться официальной доктриной академической науки.
Неизбежно возникает вопрос: следует ли тогда считать концепцию естественного отбора подлинно научной? Речь, подчеркнем, идет не о верности или ошибочности дарвинизма, а о том, является ли он «обычной» научной теорией. Может быть все-таки это феномен совершенно иной природы, лишь имитирующий внешние признаки науки? Многие считают, что в общепринятом смысле эволюционной теории никогда не существовало. То, что называлось теорией, было лишь рядом интерпретаций. Нет необходимости напоминать, что полноценная научная концепция способна не только непротиворечиво и единообразно объяснить весь экспериментальный материал, но и предсказывать новые, неизвестные ранее явления.
Предсказала ли эта концепция существование таких феноменов, которые принципиально необъяснимы в рамках конкурирующих теорий? Смогла ли она предложить хотя бы один experimentum crucis? — За полтораста лет своего существования не только не смогла, но и выработала среди своих приверженцев такое стойкое равнодушие к проблеме собственной обоснованности, что сейчас трудно и сказать, существует ли в природе что-то, способное омрачить олимпийскую безмятежность ее адептов.
Так может быть правы те критики теории эволюции, которые считают, что дарвинизм есть лишь идеологема, принявшая обличие научной теории? Ведь еще сто лет назад наш знаменитый соотечественник Н. Я. Данилевский писал, что теория эволюции не столько биологическое, сколько философское учение, купол на здании механического материализма, чем только и можно объяснить ее фантастический успех, научными достоинствами никак не объяснимый [I]. Неустранимый разрыв между автономно развивающейся эмпирией и живущей по своим собственным внутренним законам дарвиновской натурфилософией не только не уменьшается, но постоянно растет.
Тогда становятся понятны главные причины того, что, несмотря на явную бесплодность, тупиковость, дарвиновская теория эволюции остается почти безраздельно господствующей. Об одной из них уже мы сказали: дарвинизм есть наиболее последовательное воплощение «линии Демокрита». Идеологические достоинства здесь выше всяких похвал, что же касается фактов, то с ними как-нибудь, да утрясется.
Другая причина также на поверхности. Как это часто бывает, даже многократно провалившаяся концепция может очень долго существовать как бы по инерции, если у нее нет достаточно разработанной альтернативы. И здесь объективности ради следует сказать, что до последнего времени таковой у дарвинизма, действительно, не было.
Ситуация значительно изменилась после того, как в работах отечественного биолога Сергея Викторовича Мейена были сформулированы основные положения номотетической теории эволюции [9, II]. Следует, конечно, иметь ввиду, что у Мейна были великие предшественники.
2. Номогенез.
Само понятие — номогенез, и аргументы в пользу того, что, вопреки Дарвину, эволюция — отнюдь не случайный, но закономерный процес, подробно и убедительно обосновал Лев Семенович Берг в своих классических работах 20-х годов [3-6], из которых главная и наиболее известная — «Номогенез, или эволюция на основе закономерностей» [3-6].
Берг формулирует проблему так: есть ли эволюция случайный процесс, который обусловлен лишь двумя факторами: хаотическими мутациями и естественным отбором, или же напротив это процесс в своей основе закономерный, выявление некоторой тенденции, имманентного закона, который и направляет ее ход?
В такой постановке вопрос может показаться не вполне корректным и даже беспредметным, ведь и случайные в своей основе процессы могут подчиняться весьма строгим статистическим законам. Более точно его суть можно уяснить из простой аналогии: хотя на развитие отдельного организма влияет множество случайных факторов, но нет сомнения и в том, что здесь главный, определяющий — внутренний — информация, заложенная в генах. Вся его история, curriculum vitae, есть разворачивание, реализация программы, от которой только и зависит, что же вырастет, например, из данного семени — береза или сосна.
Вся эволюция биосферы есть, согласно Бергу, разворачивание какого-то Закона, или может быть правильнее сказать, многовариантной программы, в которой содержатся и многочисленные способы ее реализации.
Поэтому Берг и назвал свою концепцию номогенезом, противопоставив ее дарвиновской концепции тихогенеза, т. е. развитию, основанному на случайности.
Можем ли мы сегодня, хотя бы в самых общих контурах представить себе, как же выглядит этот закон? Ответ отрицательный, но наше незнание вовсе не означает, что такого закона нет: «незнание закона не освобождает нас от ответственности» понимать, что таковой существует.
Представим себе, что некий математик, исследующий таблицы случайных чисел, с удивлением обнаруживает в них устойчивые повторения, «мотивы», «ритмы и рифмы», «гомологии», присутствие которых никак нельзя объяснить игрой случая. Пусть далее нечто подобное он сможет найти и в других последовательностях, полученных с помощью независимых и различных по устройству генераторов.
Какую гипотезу вправе выдвинуть такой математик? Он может прежде всего предположить, что исследуемые им ряды вовсе не случайны, но есть достаточно замысловатое проявление неизвестной ранее природной закономерности.
В своих работах Берг суммирует огромный фактический материал, накопленный уже к началу 20 века, который и свидетельствует в пользу номогенетической природы эволюции. Этот материал говорит о присутствующих в системе форм живого многочисленных «ритмах и рифмах», которые невозможно объяснить, исходя из случайности. В качестве иллюстрации мы кратко напомним лишь некоторые из них (1).
а) Предварение признаков (филогенетическое ускорение). Известно, что в эмбриональный фазе наблюдаются признаки тех стадий, через которые предположительно прошла эволюция данной группы. В свое время Э. Геккель, горячий сторонник и пропагандист дарвинизма, сформулировал правило, получившее название «биогенетического закона»: онтогения повторяет филогению. Картинки, иллюстрирующие это правило на протяжении многих десятков лет, воспроизводились в учебниках биологии.
Почему-то считается, что он служит прямым аргументом в пользу дарвиновской концепции, хотя его можно понимать лишь как свидетельство того, что эволюция вообще имеет место, в чем конечно же, мало кто сомневается. Гораздо реже обсуждается факт, что имеет место и обратное, симметричное по времени явление: «индивидуальное развитие может не только повторять филогению, но и предварять ее» [6, с. 88]. Это правило применимо не только к отдельным организмам, но и к целым их группам: филогения какой-либо группы может опережать свой век, осуществляя формы, которые в норме свойственны более высоко стоящим в системе организмам.
Это в частности значит, что признаки, которые появляются в результате предварения, не могли получиться как результат действия дарвиновского механизма. Как и индивидуальное развитие, эволюция есть процесс разворачивания, реализации уже существующей программы.
б) Конвергенция. О том же убедительно свидетельствует и явление конвергенции: в таксономических группах, зачастую очень далеко отстоящих одна от другой, появляются удивительно сходные признаки. Хрестоматийный пример — сходство в строении глаз человека и осьминога.
Других примеров несть числа и Берг упоминает о том, что «двоякодышащие и амфибии показывают в своей организации ряд удивительных сходств, настолько бросающихся в глаза, что ранее были склонны производить амфибий от двоякодышащих» [6, с. 90]. Теперь твердо установлено, что это не так, между тем в двух независимых эволюционных ветвях появляется множество соответствий. Конвергенция затрагивает все жизненно важные, основные системы организма: скелетную, кровеносную, нервную и т. д.
Возникает впечатление, что эволюцию замышлял один конструктор, применявший сходные решения для принципиально важных проблем.
в) Монофилепгизм или полифилетизм. Согласно Дарвину, все множество форм живого возникло из одной или очень немногих первичных форм (монофилетизм), и все дальнейшее развитие шло только дивергентно. Автор «Происхождения видов» вынужден настаивать на дивергентности, чтобы хотя бы на словах объяснить, как же смогло возникнуть такое фантастическое разнообразие форм живого. Монофилетизм и дивергенция — это принципиально важные допущения в логической схеме теории эволюции, фактически играющие роль ее дополнительных постулатов.
Между тем палеоонтологический материал свидетельствует, что наряду с явлением конвергенции имеет место не менее удивительное явление полифилетизма, когда сходные порой малоразличимые формы возникают от совершенно разных корней. Но отсюда следует очень важный вывод, что многообразие форм живого следует изображать не непрерывно ветвящимся генеалогическим деревом, но многомерной матрицей, устроенной так, что различные ее клетки могут быть достигнуты различными путями.
г) Гомологические ряды. Явление гомологических рядов было известно давно, но именно благодаря классическим работам Н. И. Вавилова стал ясен его фундаментальный смысл. Оно заключается в том, что у растений родственных видов наблюдается устойчивое повторение одних и тех же признаков. Вавилов продемонстрировал это на примере многообразия видов пшеницы. (У мягкой пшеницы наблюдаются вариации с остистыми, безостыми, полуостистыми колосьями. Присутствуют и вариации цвета: белоколосые, красноколосые и т. д. Родственные мягкой пшенице виды имеют те же вариации. )
Берг хорошо знал о результатах работ Вавилова и в своей книге ясно указал на его номогенетический смысл. Подведем некоторые итоги. Целый ряд общебиологических феноменов свидетельствует, что процесс эволюции не может быть описан в рамках дарвиновской схемы даже качественно. Напротив, его следует рассматривать как разворачивание, реализации какой-то многовариантной суперпрограммы, то есть как процесс, имеющий в своей основе некий закон, «номос». Вопрос о том, что же служит источником этих «номос», этих законов, Берг не обсуждает.
Какова же судьба концепции Берга? Какой прием она встретила у современников? Не приходится удивляться, что весьма прохладный, если не сказать отрицательный.
А что за рубежом? Картина та же. Значит ли это, что факты, приведенные Бергом, нашли разумное объяснение в модернизированной, «синтетической» версии дарвинизма или кем-то опровергнуты? Ни то, ни другое. Фактические основания концепции номогенеза не только не уменьшились, но существенно окрепли.
3. Эволюция без отбора?
Счет, предъявленный автором «Номогенеза» теории эволюции, не только не оплачен, но в нем появляются все новые и новые строки. Поэтому стремление найти выход из «бесконечного тупика» всепобеждающего дарвиновского учения неизбежно. В этом смысле книга известного биолога, нобелевского лауреата Лима-де-Фариа с выразительным названием «Эволюция без отбора. Автоэволюция формы и функции» [8] — одна из самых известных. Показательно, что аргументы, приводимые автором против теории Дарвина, во многом повторяют аргументы Берга, написавшего свои работы более чем восемьдесят лет назад.
Так что же такое автоэволюция? В предельно кратком изложении концепция вылядит так. Биологическая эволюция детерминирутся тремя предшествующими ей: элементарных частиц, химических элементов и минералов. Во всех этих процессах естественный отбор или нечто ему подобное, если даже имел место, то был второстепенным фактором.
Основной конструктивный процесс — самосборка, особое сочетание специфических для каждого уровня компонентов. При этом действуют строгие правила закрепления (аналог наследственности) и изменения (аналог мутаций), заложенные в их организации.
Таким образом, то что может казаться случайным, есть на самом деле, один из многих вариантов закономерного.
Для всех трех уровней действуют правила: «… а) все формы и функции возникают от нескольких основных форм и функций; б) все новые формы и функции возникают … исключительно путем комбинирования; в) в их организации участвуют принципы симметрии и ассиметрии; г) число вариантов ограничено и невелико; д) на всех уровнях преобладает упорядоченность» [8, с. 352].
На биологическом уровне действительны те же правила, а поэтому и эволюция живых организмов детерминирована эволюциями на предшествующих уровнях.
«… Каждый новый уровень возникает как типичное новшество не потому, что он создает в корне нечто новое, но потому, что он представляет собой продолжение лишь очень немногих уже ограниченных комбинаций предшествующих уровней» [8, с. 353].
4. Систематика — окно в онтологию.
А.Л. Чехов «Чайка.»
В биологии долго господствовало мнение, что систематика вторична по отношении к филогении. Если верить Дарвину, генеалогическое дерево и есть единственная система организмов. Но все больше и больше твердо установленных фактов говорит о том, что такая позиция не только не является единственно разумной, но и попросту неверна. Обоснованию и подробному развитию тезиса, что естественная система форм живого имеет свои внутренние, вневременные, имманентные самой природе живого основания, наука обязана классическим работам Александра Александровича Любищева [7].
До Любищева большинство его коллег законно полагали, что систематика — сугубо вспомогательная дисциплина, нечто вроде библиографии, а потому ее проблемы никак не могут быть проблемами первостепенной важности.
Спору нет — палеонтологическая летопись, то есть рассказ о том, как одни формы жизни сменялись другими, читается как увлекательный роман, но нельзя забывать и о том, что события, о которых она говорит, имеют в своей основе два чрезвычайно простых, «онтологически банальных» фактора — случай и естественный отбор. Больше за этим нет ничего, и вид системы форм живого немногим более наполнен смыслом, чем конфигурация трещин на стекле, где вся философия исчерпывается словами: «Так получилось…»
Еще в двадцатые годы Любищев ясно понял, что на основе дарвиновских постулатов построить систематику невозможно. Нужны какие-то принципиально новые (или хорошо забытые старые?) подходы. В работе, датированной 1923 годом, он пишет: «Система может быть построена или на Платоне или на Дарвине со Спенсером; построение системы из философии Дарвина оказалось иллюзией, надо строить систему, отрешившись от эволюционного подхода» [7, с. 35].
В заключительной главе другой работы эта мысль развернута несколько более подробно: «… вид как идея; организмы — чистые формы; проблема целесообразности как частный случай мировой гармонии, все более теряющей утилитарный характер и все более приобретающей эстетический характер; красота как абсолютная реальность (курсив А. А. Любищева — А. М. . ); развитие организмов как воплощение идеи, имеющей конечной целью торжество духа над материей; все это возрождение подлинного платонизма, главного и единственного серьезного противника дарвинизма, понимаемого как философская система, а не только как эволюционное учение» [там же, с. 66-67]. Иными словами, дарвинизм нет смысла улучшать, исправлять, модернизировать и т. д. , подобно тому, как бессмысленно исправлять и улучшать птолемееву систему, добавляя все новые эпициклы.
Но какое отношение может иметь «основной вопрос философии» к проблемам систематики?
5. Атомы и холоны.
Основатель материалистической традиции Демокрит, как известно, учил, что все в мире состоит из атомов и пустоты.
Или: в мире нет ничего кроме атомов и пустоты. Здесь не только утверждение о существоваии предела делимости материи, но важнейший метафизический принцип, согласно которому все сущее суть агрегаты различной степени сложности. Такой подход получил название редукционизма. Здесь любое целое в конечном счете сводится к сумме своих частей. Части предшествуют целому.
Тогда нужно считать, что живое есть очень, очень сложный агрегат, жизнь — системное свойство некоторых особо сложных систем, неожиданный результат пресловутого перехода количества в качество.
Платон предложил принципиально иной — холистический взгляд на мир. Он, конечно, прекрасно понимал, что среди окружающих нас вещей агрегатов более чем достаточно. Но Платон постулировал существование таких уникальных бытийных объектов, принцип устройства которых прямо противоположен агрегатному. В них целое предшествует своим частям и определяет их свойства.
Целостность, по Платону, — фундаментальное свойство, не сводимое ни к какому взаимодействию частей. (Используя современные аналогии можно сказать, что это такое же фундаментальное свойство материи как и взаимодействия гравитационные, магнитные и т. д. )
Объекты, в которых это свойство проявляется с наибольшей полнотой и наглядностью, Платон называл Целое. По греческие это слово звучит как холон. (Здесь мы также можем привести современные аналоги: фотон, электрон, гравитон и т. д. )
Нам здесь важно понять, что суть утверждения Платона никак не сводится к маловразумительным диаматовским формулам о том, что «целое больше суммы частей» и т. д. , которые именно в силу их невразумительности прекрасно вписываются в общий редукционистский контекст и служат ему лишь некими словесными финтифлюшками.
В корне неверно думать, что холон — это некий предел, достигаемый сложной системой при бесконечном увеличении числа составляющих ее элементов и взаимодействий между ними. Утверждение Платона гораздо менее очевидно и гораздо более содержательно: в мире существуют такие объекты, целостность которых фундаментальна, изначальна, т. е. несводима ни к какому взаимодействию.
В агрегатах целостность — есть следствие взаимодействия. Нет взаимодействия частей, нет и целостности. В холоне целостность «первична», а то, что порой выглядит как взаимодействие, есть лишь такая необъяснимая в рамках редукционистского подхода корреляция поведения частей, в которых эта целостность наиболее наглядно и проявляется. (Один из возможных примеров — известное всем квантовое обменное взаимодействие, которое и делает молекулы устойчивыми. )
Демонстрационным образцом холона для великого эллина служит живое существо. Космос есть холон холонов, сознание есть также холон.
В конце 19 века редукционистская метафизика была господствующей. Атомизм, механицизм, марксизм, дарвинизм, фрейдизм и т. д. — это лишь различные разработки темы Демокрита, проведенные с разной степенью последовательности и откровенности. К концу 20 века ситуация радикально изменилась и продолжает быстро меняться. Конечно, редукционизм еще очень влиятелен, но стратегические позиции его ослаблены. И тому есть серьезнейшие научные основания. Существование фундаментально целостных объектов, холонов доказано экспериментально. Это суть объекты квантовой физики. Нелишне отметить, что именно те объекты, которые физики, экспериментально обнаружив, поначалу интерпретировали как атомы, есть на самом деле самые простые системы, проявляющие свойства холонов. Поэтому правильнее было бы говорить не атом водорода, а холон водорода и т. д. Квантовая физика есть первая и наиболее успешная холистическая научно-исследовательская программа, холизм в действии [12].
Значит ли сказанное, что под впечатлением этих фактов научное сообщество вот-вот согласится принять объективный идеализм в качестве метафизической основы научной картины мира?
Это рано или поздно произойдет, но еще очень не скоро. Ведь редукционизм еще очень влиятелен как раз в науках о живом, то есть именно в тех объектах, которые для Платона и были синонимом Целого. И хотя физики давно уже отошли в основаниях своей науки от Демокрита, редукционистские упования биологов на физику и химию не становятся со временем менее пылкими.
Вопреки «Гималаям фактов» большинство биологов рассматривают живое как очень, очень сложный автомат. Эволюция форм живого тракуется в духе дарвиновского учения как замысловатый результат случайных ненаправленных мутаций и естественного отбора.
6. Метафизичиская фокусировка.
Любищева нельзя отнести к безусловным сторонникам номогенеза в берговской редакции, но именно его работы составляют философский центр, вершину отечественной номогенетической традиции.
Он отчетливо связал ее с платоновской метафизикой, линией Платона в науке и культуре [13]. Он понял, что застой в теоретической биологии и в том числе кажущаяся тупиковость проблемы эволюции. обусловлена господством редукционистской парадигмы. Значит, необходимо обновить метафизические основания биологии в целом.
В платоновской традиции все сущее понимается как иерархия холонов. Отдельный организм, биоценозы различных уровней, все живое в целом и, наконец, Космос — суть холоны.
Как мы уже говорили — реальный коррелят философского понятия холон был найден среди квантовых объектов. Весьма содержательные модели холонов можно найти как среди других физических объектов (голограмма), так и математических структур (множество Мандельброта). Голограмма (правильнее, конечно же говорить — холограмма) обладает тем замечательным свойством, что в каждой достаточно большой ее части содержится информация о целом объекте.
Значит, если мир есть Холон холонов, то в нем проницательный мыслитель имеет шанс найти такие феномены, в которых как в фокусе находят отчетливое отражение принципы мироустройства в целом.
Чтобы догадаться о форме Земли, нет необходимости совершать кругосветное путешествие. Импульсом к созданию Теории относительности, в корне преобразовавшей наше представление о мире, послужили лишь несколько экспериментов, допускавших к тому же множество различных интерпретаций.
Итак, именно потому, что мир устроен как Холон, и возможен этот удивительный феномен «метафизической фокусировки», когда частные, казалось бы, локальные научные проблемы могут выступать в роли experimentum crucis для выбора между различными натурфилософскими и метафизическими системами.
Но важно помнить и другое: необходим какой-то особый взгляд на мир, особая когнитивная оптика, чтобы среди груды необъясненных феноменов и противоречивых интерпретаций разыскать эти самые ключевые, фокусные точки.
Мир предстает отнюдь не в каждой, наугад взятой песчинке. Способность найти их радикально зависит от принимаемой, казалось бы, априори метафизики. Психологи хорошо знают, что зрение — не только физиологический, но и психологически обусловленный процесс, Печально известен также и феномен концептуальной слепоты, когда за деревьями не видят леса.
Неоценимая (и неоцененная до сих пор) заслуга Любищева и состоит в том, что он предъявил научному сообществу целый кластер фундаментальных биологических проблем, которые подавляющее большинство его коллег считали или давно решенными или периферийными, малоинтересными.
И здесь прежде всего следует вспомнить знаменитую любищевскую триаду: система, форма, эволюция [14].
Как соотносятся проблемы систематики (и в частности вопрос о принципах построения Системы живых организмов), морфологии и теории эволюции? С точки зрения ортодоксального дарвинизма ответ предельно прост — самой этой триады проблем не существует. Лишь эволюционная проблема реальна, все остальное лишь частные, второстепенные, соподчиненые к главной и единственно фундаментальной. Ведь форма и система — лишь эпифеномен эволюции.
Любищев показал, что именно концептуальная слепота и не позволяет его коллегам видеть огромный массив данных, свидетельствующих как раз об обратном: форма и система обладают собственной имманентной логикой, несводимой к эволюционной.
Это само по себе, конечно, выдающееся научное достижение, но Любищев сделал гораздо большее — он высказал и подробно обосновал простую, но, как оказалось, чрезвычайно глубокую мысль: ответ на вопрос о том, как устроено множество форм живого, может служить важнейшим, если не решающим аргументом в понимании того, что такое эволюция. Но через «механизм» эволюции раскрывается сущность живого. Суть ли живые существа особо сложные автоматы, или же для понимания жизни необходим принципиально иной — холистический подход? Ответ и на этот — центральный для биологии — вопрос можно найти, размышляя над проблемами систематики.
Итак, обладает ли множество форм живого своей собственной, имманентной, несводимой к филогенезу логикой? Если нет — прав Дарвин и его последователи, его философские предшественники и учителя.
Если да — то появляются серьезные основания думать, что система форм живого так же объективно существует, как объективно существуют, будучи укоренены в основных законах природы, множество элементарных частиц, множество химических элементов и веществ, множество кристаллических форм.
Тогда систематика — вовсе не вспомогательная научная дисциплина, как это и до сих пор считают многие биологи. Систематика — это манифестация фундаментальных законов природы, принципов устройства мира в целом, окно в онтологию.
7. Открытие Сергея Мейена.
Идеи Любищева о роли систематики в правильном выборе между конкурирующими концепциями эволюции оказались пророческими. Это стало ясно именно сейчас, когда сообщество биологов начинает постепенно осознавать фундаментальное значение классических работ Сергея Викторовича Мейена.
В двадцатых годах нашего века Николай Иванович Вавилов сформулировал закон гомологических рядов. Несмотря на всемирное признание, это открытие оказалось фактически инородным телом для современной биологии. Уже тогда было ясно, что это открытие эктра-класса, сравнимое по своему значению с открытием периодической системы элементов. Оно сразу же вызвало большое оживление среди биологов, но в дальнейшем энтузиазм ослаб и, например, в статье, написанной в 1957 году, А. А. Любищев меланхолически констатировал: «… Это направление в науке сейчас, можно сказать, еле теплится (даже в мировой литературе). . . » [7, с. 250].
В работе, опубликованной в 1994 году современный автор пишет нечто похожее: «… И позже, когда имя Вавилова было возвращено в список классиков, а его работа многократно переиздана, положение мало изменилось: большинство наших палеонтологов и эволюционистов не знает, что с этими рядами делать. Не знают и на Западе, где Вавилова чтили всегда. » [15].
Это может показаться странным — величайшее биологическое открытие, и в то же время «еле теплится», «не знают, что с этим делать».
Объяснение здесь очень простое, и его дал Любищев в цитированной выше статье. Открытие Вавилова не имеет никаких разумных оснований в рамках дарвиновской парадигмы. Любищев пишет сдержанно, лаконично и в то же время вполне определенно: «Закон гомологических рядов является только началом выяснения номологического компонента эволюции» [7, с. 251]. Он «для сколько-нибудь полного понимания требует весьма радикального пересмотра наших общебиологических воззрений» [7, с. 252].
Любищев подчеркивает, что открытие Вавилова, каким бы значительным оно ни было — это лишь вершина айсберга, лишь начало пути: «Попытка Вавилова… представляет собой только маленький отрезок грандиозной проблемы биологической системы… » [7, с. 253].
Гораздо более отчетливые контуры такой системы и возникли после работ С. В. Мейена. Он показал, что в природе существует феномен множественного параллелизма, который есть своего рода многомерное обобщение параллелизма, открытого Вавиловым.
Ю. В. Чайковский предлагает такую формулировку: «если составить ряд организмов (или их частей, признаков), то по какому бы принципу ряд ни был составлен, лишь бы этот принцип вообще был, этому найдутся соответствия в рядах, составленных по другим принципам» [15].
Но и это, конечно, выдающееся открытие есть только основание главного достижения Мейена: ему удалось предметно доказать, что система форм живого объективно существует, подобно тому как объективно существует номенклатура элементарных частиц и химических элементов.
До Мейена тезис о независимости систематики от филогении, то есть объективности этой системы отстаивали авторитетнейшие биологи, но приводимые ими свидетельства при всей яркости и убедительности имели лишь косвенный характер. Мейен впервые смог предметно показать, в какой понятийной системе координат это множество может быть упорядочено.
Но все сказанное есть явное свидетельство того, что формы живого представляют собой вовсе не случайную коллекцию результатов множества случайных и независимых друг от друга процессов, как это постулируется в теории Дарвина. Напротив, оно составляет единый ансамбль, построенный по единому плану, своего рода гигантский супертекст.
8. Отбор до эволюции.
П. Тейяр де Шарден [16]
Значение открытия Мейена трудно переоценить.
Два вывода напрашиваются с очевидностью. Первый состоит в том, что универсальная номенклатура форм живого есть проявление какого-то универсального закона, который и определяет спектр допустимых форм живого.
Поясним наши рассуждения аналогией. В конце XIX века физики, изучавшие спектры простейших атомов, также обнаружили нечто вроде гомологических рядов. Там, где все видели лишь хаотическое нагромождение линий, Бальмер, а затем и другие его коллеги нашли простые закономерности, описываемые лаконичными формулами. Физический смысл этих линий стал ясен лишь после возникновения квантовой механики: они суть графическое изображение энергий переходов между разрешенными орбитами.
Выяснилось принципиально важное обстоятельство: хотя атомы состоят из нуклонов и электронов, расположение разрешенных уровней определяется не столько свойствами этих частиц как таковых, сколько видом того фундаментального уравнения, множество решений которого применительно к данной ситуации и задает сразу всю совокупность разрешенных уровней. Стало очевидным, что природа устроена холистически, но не подобна конструкции, состоящей из механически сочетающихся деталей.
Все понимают, что уже в первое мгновение существования Космоса и задолго до того, как атомы химических элементов реально образовались, их свойства и расположение в Периодической системе уже вполне определены. И хотя сами элементы возникают один из другого в процессе весьма длительной эволюции, итог ее в известном смысле предрешен.
Можно думать, что и ансамбль форм живого задается одновременно и весь как множество решений некоего биологического аналога фундаментальных физических уравнений. И это происходит задолго до того, как реальный процесс биологической эволюции может где-либо начаться («отбор до эволюции») [17].
Из сказанного напрашивается и второй принципиальной важности вывод. Процесс эволюции представляет собой не порождение одних видов другими путем хаотических мутаций, а последовательное прохождение — ступенька за ступенькой — лестницы возможностей и, параллельно с этим растекание по многомерному полю допустимых вариаций в плоскости одного эволюционного этажа.
Эволюция — это не история создания новых форм, а заполнение вакансий, выявление уже существующего.
Эволюция Космоса тогда выглядит как единый, хотя и чрезвычайно неравномерный процесс реализации возможных устойчивых форм материи — от самых первых элементарных частиц до Homo sapiens.
Читатель, конечно, может сказать, что высказанные здесь представления были хорошо известны уже много веков назад. Ведь в Ветхом Завете утверждается: «Бог создал всякие вещи сразу» (Сир. 18, 1). Неоплатоники учили о так называемых «семенных началах» вещей. Эти идеи развили затем христианские богословы Григорий Нисский и Августин: для них «творение было актом одновременным: вся совокупность вещей возникла в одно мгновение» [18]. Но речь, конечно, идет не о буквальном присутсвии множества предметов, а лишь о задании множества их допустимых, устойчивых форм: «Созданная материя сразу же приняла в себя потенции всех форм, которые когда-либо могут проявиться в действительном мире, потенции всех будущих вещей» [там же].
Теперь было бы хорошо рассказать о результатах работы Мейена более подробно. Но сделать это достаточно корректно и в тоже время кратко весьма непросто, имея ввиду объем нашей статьи. Поэтому мы отсылаем читателя к известной книге Ю. В. Чайковского [9], где он найдет обстоятельный рассказ об этом.
9. Заключение. Уверение Фомы.
Наш великий соотечественник Владимир Сергеевич Соловьев пытался предвидеть, какой будет наука на рубеже третьего тысячелетия. В книге, опубликованний сто десять лет назад, читаем: «… Вопросы о жизни и смерти, об окончательной судьбе мира и человека… остаются попрежнему без разрешения. Выясняется только один важный отрицательный результат: решительное падение теоретического материализма. Представление о Вселенной как о системе пляшущих атомов и о жизни как результате (Выделено автором — А. М.) механического накопления мельчайших изменений вещества — таким представлением не удовлетворяется более ни один мыслящий ум. Человечество навсегда переросло эту ступень философского младенчества» [19].
«Система пляшущих атомов, жизнь как результат механического накопления мельчайших изменений» — ведь это о дарвиновской концепции эволюции, которая в конце прошлого века казалась победившей «окончательно и бесповоротно», и у которой вроде бы не было никакой разумной альтернативы. Как не было ее у победившей также «окончательно и бесповоротно» материалистической картины мира. Но прошло сто лет и ситуация радикально изменилась.
Вот как оценивает ее наш современник, автор замечательной книги «Уверение Фомы»: «Наука, вошедшая сегодня в зрелый возраст, накопила рациональным методом познания целый массив системных, фундаментальных знаний о природе. Долгая, честная кропотливая работа многих поколений ученых наконец начала приносить добрые плоды …
Именно теперь… из несвойственной и навязанной науке извне роли противницы восстанавливается ее истинное лицо верной дочери и ближайшей помощницы веры…
…Для обычного научного работника, давно переставшего в суете задумываться над вечными вопросами, появившиеся в последние 15-20 лет, стали полной неожиданностью. К тому же эта неожиданность для многих оказалась неприятной…
Новая ситуация в науке ставит человека перед нравственным выбором. Либо принять доводы здравого смысла с неизбежностью вытекающими последствиями — жить по Божиим заповедям и выполнять Его благую волю. Либо сделать вид, что ничего не произошло и ждать каких-то дополнительных уточнений, которые, быть может вернут утраченную опору из-под ног» [20].
Литература
1. Данилевский Н. Я. Дарвинизм: Критические исследования. Спб. , 1885.
2. Страхов Н. Н. Полное опровержение дарвинизма. // Русский вестник, 1887, ?1.
3. Берг Л. С. Номогенез, или эволюция на основе закономерностей. Птб. : Гос. Изд. , 1922. См. также [б], с. 95-311.
4. Берг Л. С. Теории эволюции. Птб. : Гос. Изд. , 1922. , См. также [6] с. 43-95.
5. Берг Л. С. Закономерности в образовании органических форм. // Труды по прикладной ботанике и селекции, т. 14, вып 5, с. 19. См. также [б], с. 312-338.
6. Берг Л. С. Труды по теории эволюции. Л. : Наука, 1977.
7. Любищев А. А. Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М. : Наука,1982.
8. Лима де Фариа А. Эволюция без отбора. Автоэволюция формы и функции. М. : Мир, 1991.
9. Чайковский Ю. В. Элементы эволюционной диатропики. М. : Наука, 1990.
10. Цит. по: Соколов Д. С. «А. А. Любищев и тенденции развития современной биологии» // Любищевские чтения, Ульяновск, 1995, с. 27.
11. Чайковский Ю. В. К общей теории эволюции. // Путь, ?4 1993, с. 109.
12. Московский А. В. Платон, Флоренский и современная наука. // Сознание и физическая реальность, т. 1, ? 1-2, 1996, с. 38.
13. Любищев А. А. Линии Демокрита и Платона в истории кльтуры. М. , 1997.
14. Мейен С. В. Работы по проблемам системы, эволюции и формы организмов. // Александр Александрович Любищев. (Светлев П. Г. — Ред. ) Л. : Наука, 1982, с. 39.
15. Чайковский Ю. В. Преобразование разнообразия. Эволюционная теория Сергея Мейена. //Химия и жизнь. 1994, ?4, с. 20.
16. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М. : Наука. 1987, с. 82
17. Московский А. В. Эволюция без отбора или отбор до эволюции? Препринт МНТЦ ВЕНТ ?77, М. , 1995.
18. Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. Латинская патристика. М. : Мысль, с. 310.
19. Соловьев B. C. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории. // Соловьев B. C. Сочинения, М. : Раритет, 1994, с. 416.
20. Петренко О. В. Размышления физика о тайне творения Вселенной // Фома. ?1(4), 1997, с. 28. См. также: Послушник Олег Петренко. Уверение Фомы. Симфония веры и знания. — М. : Издательство Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. 1996.
21. Махлин В. Л. Комментарии // Бахтин под маской. Вып. 5(1) Статьи круга Бахтина. (Пешков И. В. — ред. ), М. : «Лабиринт», 1996, с. 164.
Примечания
(1) Это тем более имеет смысл, что классическая книга Берга была издана в нашей стране всего два раза, общим тиражом 10 тысяч экземпляров и всегда была практически недоступна читателю. При всем том книги дарвиновского толка всегда шли большими тиражами. {jcomments on}
