Лавируя однажды в «духовной» паутине Интернета, обратил внимание на толкование одного из пророчеств Священного Писания, которое было выдержано в духе ветхозаветной традиции. Аргументация выглядела достоверной и последовательной, но была заключена в рамки как бы предлагаемой и в то же время уже принятой логики, и исторически заданного периода. Если представить открытую полемическую перестрелку с автором публикации в соответствии с предлагаемыми им правилами богословской дуэли, то у него, вероятно, патронов оказалось бы больше. Но как исход боя нельзя предрешить, опираясь исключительно на превосходство в вооружении, так нельзя рассчитывать на безошибочное нахождение истины, заранее ограничивая район ее поиска правилами, которые сами нуждаются в доказательном подтверждении.
Если «истины нет у меня, но идея о ней жжет меня» (священник Павел Флоренский. Столп и утверждение истины), то в огне исканий сгорят все границы и преграды на пути к ней, в том числе и ветхозаветное покрывало, снимающееся только самим Христом (2 Кор. 3:4-16). Меч, принесенный 2000 лет назад, продолжает делить «человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (Мф 10:35) и тем свидетельствует, что он не «от человеков» (Деян 5:38-39). И хотя подобный аргумент (в смысле древности существования) применяют к себе и другие мировоззренческие, в том числе религиозные системы, все они остаются принципиально несовместимыми с христианством, «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов…» (Евр. 4:12).
И хочется разделить нынешнее размазанное представление о христианстве, как об одном из составляющих современное общество криво воплощенных идеалов гуманизма и свободы, безрассудное раскармливание которых незаметно и быстро трансформирует виртуальную добродетель в реальный порок, возводящий в качестве бога на пьедестал человеческого сердца идола самоуслаждения, и само христианство, проповедь которого и поныне остается «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1-е Кор. 1:22-23). «Безумство» проповеди апостола Павла, как и парадоксы христианского «абсурда» Тертуллиана обнажают остроту и бескомпромиссность веры тех, кто должен отвергнуться себя, потому что нельзя быть христианином отчасти, как нельзя быть немножко живым или немножко мертвым. Но тот огонь, которым горели сердца апостолов, первых христиан, мучеников, и всех святых, где он сегодня? Хотя бы всполохи его увидеть, не в себе, так в ком-нибудь рядом с собой. Современный христианин привык восхищаться подвигами святых, привык воздыхать о своей духовной немощи, привык рассуждать о своем недостоинстве, убогости, греховности. Может, эта привычка, которая, как известно, вторая натура и со временем частью естества нашего становится, просто тихая, удобная, спокойная нора? И нет у меня никакого желания выглянуть на свет, шагнуть в огонь, опаляющий душу тоской о Боге, возжечь дух, которым не горел никогда, а лишь лицемерно вздыхал о нем в темной норе своих лукавых привычек.
« Но тот огонь, которым горели сердца апостолов, первых христиан, мучеников, и всех святых, где он сегодня? Хотя бы всполохи его увидеть, не в себе, так в ком-нибудь рядом с собой. »
Вера современного человека перестала быть смыслом жизни, наполняющим каждый ее момент реальным присутствием Бога, чувством Его совершенной близости, духовным вектором, задающим направление и скорость всего бытия. В потребительском обществе и вера стала предметом потребления, причем далеко не первой необходимости. Духовная составляющая настоящих исторических реалий нашего Отечества, вращаясь вокруг православного стержня, подверглась и подвергается в условиях идеологического вакуума на руинах коммунистического «рая» массовому и непрерывному наступлению извне мировых разносчиков универсально-планетарных ценностей. Вместо старой формулы: «бог — это партия», с современно-деловой наглостью и припудренным хамством ввинчивается в мозги новая: «бог — это ты». «Король умер, да здравствует король». Новый король обещает новое счастье, но плодом этого троянского коня является конвейерная перепрошивка человеческих душ, программирование духовного гена, превращающего людей сначала в жрецов Молоха и Астарты, а затем в жертв этих гнусных идолов, замаскированных в ангелы света искусным конструктором современного миропорядка, использующим тактику хитроумных эллинов времен гомеровской Илиады, уроки которой он сам же и преподает людям, начиная с самых первых: «…в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт 3:5).
«Бойтесь данайцев, дары приносящих», но не боится человек убийцы своего. С вожделением и жадностью хватает он подарки врага, распахивая перед ним двери души своей, становясь слугой и рабом его, «всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин 8:34). И какие бы самые неблагоприятные причины внешнего характера не оказывались союзниками тьмы в ее победном вторжении в душу человека, главным виновником этой трагедии, без которого все тактическое искусство противника оказалось бы бессильным, а стратегия его — бесперспективной, является произволение человеческого сердца. «Из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство,- всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мк 7:21-23).
В лихорадочной гонке за призраком земных благ, удовольствий и наслаждений, в беспрерывно ускоряющемся ритме пляски на не заканчивающемся празднике плоти, в наращивании темпа искусственной подмены внутренней пустоты внешней синтетикой, потребительская мотивация человека становится доминирующим инстинктом и правилом, обусловливающим все его поведенческие реакции. Современный язычник мало чем отличается от античных афинян, которые «ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое» (Деян 17:21). Только сегодня нет нужды идти для этого в ареопаг. Чтобы попасть туда, достаточно нажать кнопку ТВ-пульта и десятки «ареопагов» на любой вкус и цвет ублажают самые изощренные запросы капризного воображения. Глобально расширившиеся научно-технические горизонты цивилизации открыли технологии, характеризующиеся массовостью применения — информационные, военные — массовая культура многотонным катком утюжит и закатывает в асфальт мертвых, обезличенных стандартов осколки духовных, исторических, национальных традиций, отражавших жизнеспособность и основательность общества. Личность растворяется в толпе. Человек становится молекулой в структурной решетке однородной массы, точнее биомассы, колыхания и колебания которой, увлекающие его в однофазе, он принимает за удовлетворение своих желаний, потому что попытка быть в противофазе причиняет боль. Легче и приятней жить, как все. «И вот, всё стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде» (Мф 8:32). А умирать..?
Чтобы ответить, надо остановиться, сойти с сумасшедшей карусели бесконечной гонки по кругу за птицей счастья, неизменно вспархивающей под самым носом, перестать коллекционировать перья из ее хвоста. Прошение смерти об отсрочке ими писать бесполезно. В неумолимом беге времени безвозвратно теряется смысл уходящего дня, прожитый так, будто проснувшись следующим утром, можно будет увидеть на календаре вчерашнюю дату. Человек вроде бы осознает неизбежность конца, но живет, будто он бессмертен, каким-то изощренным усилием рассудка абстрагируясь от реализма смерти и устремляясь в погоню за призраком привременных наслаждений. Но еще более невероятным кажется насилие над собственной душой, которая по выражению Тертуллиана по своей природе христианка и потому угасает в страданиях духовного голода, как выброшенная на берег рыба, в предсмертной агонии хватающая ртом воздух. Но в отличие от рыбы страдания души не завершаются смертельным исходом. Душа начинает питаться той разложившейся пищей, которой ее пичкает хозяин и постепенно происходит духовная мутация, в результате которой «…огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Ис 6:10). Но несмотря на выкованную в огне самолюбия и закаленную в потоке равнодушия и бесчувствия броню, стук в дверь этого сердца не утихает ни на мгновение. Не услышавший останется безответен. «Ибо, что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы» (Рим 1:19-20).
Невидимый Бог, предлагая встречу через рассмотрение видимого творения, являет Себя человеку и в нем самом, потому что «…сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его» (Быт 1:27). Разум, касаясь самой болевой точки сознания в извечном поиске смысла жизни, погружается в мятежное и расстроенное состояние духа, упорно не желающего оставаться в тесной коробке, стиснутой границами видимого и осязаемого чувственно континуума. Душа, ощущая свою способность воспарить над плотью, отказывается умирать вместе с ней, утверждая вневременную природу своего бытия, которое есть и не может перестать быть, в то время как поклонение идолам ублажения своего тленного праха уводит человека в виртуальную реальность мечты и облако грез. Выходя из этой матрицы на поверхность живого мира, первый, с кем человек встречается — это он сам, но уже прикоснувшийся иному бытию. Ощутить реальность встречи можно только в тишине, отвернувшись от мира плоти и крови, истерии чувств, духовной отравы навязываемых кумиров. С открытия сопричастности надмирному бытию начинается крушение идолов века сего, но линия необъятно расширившегося горизонта еще не имеет четкого и ясного контура, место встречи земли и неба остается в тумане несовершенства открывшегося духовного видения. Тлеющий мир пытается навязать свой «духовный сервис» — от примитивизма потомственных колдунов до интеллектуального самообольщения в таинственных глубинах эзотерики, либо в еще каких-нибудь астральных гробах. Но человек, стоящий на пороге вечности и уже имеющий, пусть совсем ничтожный, опыт движения к ней, может не с философской усталостью и обреченностью неверия Пилата задавать вопрос «Что есть истина?», а с доверием и радостью исцеленного спрашивать: «Кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него?» (Ин 9:36). Вся история человечества рассказывает о стремлении ответить на этот вопрос и уже только этим свидетельствует о необходимости поиска истины, которая сокрыта в вечности Божественного бытия.
Если же удел человека — не путь на Небо, а момент земного тлена в «седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет» (Пс 89:10), то ему либо следует признать себя самым несчастным и жалким существом во вселенной, способным отвлеченно созерцать настолько чистую и совершенную красоту, что неспособность реально прикоснуться к ней должна заставить осознать другую реальность — абсурд собственного бытия, либо надо просто вышибить себе мозги, чтобы быть счастливым настолько, насколько может быть счастливым животное. Но если искать ответ там же, откуда взят вопрос, т. е. в Евангелии, то окажется, что путь в вечность узок во времени и тропа становления и укрепления веры прорубается сквозь джунгли искушений и сомнений. «У всякого истинно верующего его сомнения иногда бывают ярче его осанны и … только в огне сомнений очищается золото веры. Исаак Сирин говорил: «Не было бы искушений — не было бы и святых». «Верую, Господи! помоги моему неверию» — вот как нас учит Евангелие осознавать свою веру. …Церковь уже тысячелетия возносит «доброе неверие Фомино», его «если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю». И апостолы сомневались: «И, увидевши Его, поклонились Ему; а иные усомнились». Истинная вера, вера не рефлекса, а сердечного ощущения, всегда опаляема противоречиями и сомнениями и всегда ищет преодоления их в том, чтобы вложить «руки моей в ребра Его». Ведь нам дано не только верить в бессмертие, но и ощущать его (С. И. Фудель. Наследство Достоевского). Несмотря на кажущуюся хрупкость пути постижения истины через веру «сердечного ощущения» он оказывается единственным, ведущим в Небесный Иерусалим, в лучах которого плавятся цепи, приковывающие душу к поверхности обычных измерений, земля как будто уходит из-под ног, при этом в совершенно новом и необъяснимом переживании открывающегося мира есть нечто, похожее на эффект дежа вю. Это — путь домой. «Придя же в себя, сказал: … встану, пойду к отцу моему» (Лк 15:17-18). Душа узнает дорогу, открывающуюся в свете красоты самой Истины. Это красота любви, которая «есть основа и корень всякой духовной жизни и силы, и ее нужно в себе растить и воспитывать. Начни хоть с такой неотразимой мысли, что прекраснее Христа не было никогда ничего во всю человеческую историю. Если ты возьмешь всех Наполеонов, Цезарей, Александров, всех гениев и вождей человечества, — во всех них ты найдешь пятна, нечистоту; и только в кротком Сыне Марии ты увидишь все прекрасное, все желанное, о чем когда-либо грезило человечество» (священник Александр Ельчанинов. Записи). Красота совершенства Христа влечет к себе, как Вифлеемская звезда волхвов. Свет жертвенной любви достигает самых потаенных уголков души, о существовании которых и сам человек не подозревал.
« Человек вроде бы осознает неизбежность конца, но живет, будто он бессмертен, каким-то изощренным усилием рассудка абстрагируясь от реализма смерти и устремляясь в погоню за призраком привременных наслаждений.»
Из всего, в чем заключается весь внехристианский опыт человечества, представляет ценность только то, что способно отразить Евангельский свет хотя бы в виде самого слабого лучика. Все остальное — бред нашей поврежденности. «Все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа»(Флп 3:8).
Евангелие предлагает восхождение на такие сияющие вершины, в блистании которых меркнет любая альтернатива поиска истины вне Богочеловека. Любое теистическое мировоззрение без Христа имеет в себе духовный дефект, пятно ущербности и конечности, потому что при таком взгляде на мир человек, будучи творением, оказывается способным на такую прекрасную и совершенную идею восхождения создания к своему Создателю, зиждущуюся на камне веры в абсолютную и жертвенную Любовь, которая, оставаясь только идеей, мифом, ставит человека над богом, тварь в таком случае по своим духовно-нравственным качествам возвышается над сотворившим ее. Христос, рожденный в человеческом сердце, дороже и ближе бога, не рождающего Его. Поэтому то же самое сердце отвергает такой абсурд и открывает через Евангелие Бога, как Отца, Сына и Святого Духа, утверждает истину, заключающуюся в том, что «… нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (Ф. М. Достоевский. Письмо Н. Д. Фонвизиной). «Это письмо, как бы нарушая все традиции богословской грамотности, выразило самую дорогую для нас истину — о неразрывности веры во Христа и любви к Нему. Как сказано в одной молитве: «Мы веруем сердечною любовью». И может быть, еще придет время, когда в полном смешении человечеством добра и зла, в окончательном тумане лжи, неведения и новых божеств, утверждающих истину вне Христа, — кто-нибудь с великой радостью повторит именно эти негромкие слова: „Уж лучше я останусь со Христом, нежели с истиной»» (С. И. Фудель. Наследство Достоевского).