Миссионерский отдел московской митрополии

Сразу оговорюсь — мне не совсем импонирует сам термин «миссионерство». Это иностранное слово, на мой взгляд, не совсем точно выражает то, что подразумевается под этим понятием на самом деле. О, нет, я не призываю менять давно утвердившуюся традицию, к тому же имеющую такую славную историю в Русской Православной Церкви. Мне бы только хотелось уточнить тот смысл, который мне видится в этом слове.

Интернациональное (англ., франц., немец.) — имеет один и тот же смысл и значение: задание, поручение; в переносн. знач. — задача, призвание, назначение, цель. Во все времена перед миссионерами ставилась задача по приведению людей к вере. И до сих пор задачи не изменились. Изменились цели и обстоятельства.
Например, для обращения нехристианских народов к вере предпринимались разные шаги. Зачастую это делалось огнем и мечем, но одновременно с этим миссионеры погружались в жизнь этих народов, переводилось на языки аборигенов Священное Писание, открывались приюты, больницы… Но сегодня дело обстоит совсем по-другому. Сегодня некогда христианские народы сами стали аборигенами относительно своей веры. Соответственно и миссионерство получило несколько иную направленность с учетом изменившихся обстоятельств.

Таким образом, сегодняшние аборигены — это не те первобытнообщинные, нецивилизованные, наивные и простые народы, для которых христианство — новое слово в жизни; но это — пресыщенные, цивилизованные, интеллектуальные и вследствие этого надменные народы, которые уже устали слышать «христианские басни». Поэтому, на мой взгляд, основной вопрос современного миссионерства звучит примерно так: «А как мне проповедовать в среде тех людей, которые все знают, но ничему не верят?» Вернее, ещё хуже, они крепко верят «хитрословесным басням» и «лжеименному знанию», и поколебать эту веру в них почти невозможно. Вот какие жесткие обстоятельства!

В связи с этим центр тяжести нового миссионерства должен сместиться в сторону, как я бы её назвал, «молчаливой проповеди» или к «проповеди красоты». Той красоты, которая спасет мир. Надо сказать, и спасала и спасает. Сможем ли мы открыть эту красоту другим? Думаю, в том случае, когда сами будем её созерцать, тогда сможем хотя бы свидетельствовать, что она действительно существует. Истинной Красоте неминуемо сопутствует и радость от лицезрения Её. «Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает. Нельзя знать, что Бог есть и не радоваться» (прот. А.Шмеман). Не будем забывать о том, какую благую, радостную весть принесли в мир ученики Христовы. Весть о том, что Истина воссияла с небес и озарила своим светом все творение, так что люди, «сидящие во тьме и тени смертной», увидели красоту не только божьего творения, но красоту Самого Бога, явившуюся в самоотверженной любви Христа к роду человеческому.

Постигнув, вкусив этой красоты и быв восхищен её, св. ап. Павел воскликнул: «Известихся, что ни скорбь, ни теснота, ни высота, ни глубина, ни иная кая тварь возможет нас отлучить от любви Божией». Пленившись этой Красотой, ап. Павел свидетельствует о том, что нет во всем мироздании большей силы, чем эта. И свидетельствует не только словами, но делом всей своей жизни и самой смертью своей. Об этом же свидетельствовали все угодники Божии во все времена. Из близких к нам во времени лучше всего, на мой взгляд, эту мысль выразил великий русский писатель Ф. М. Достоевский. Он сказал примерно следующее — если бы мне даже математически доказали, что Христос и Истина — не одно и тоже, я бы тогда предпочел остаться со Христом, чем с той истиной, которая вне Христа.

Миссия или задача Церкви в том и состоит, чтобы свидетельствовать об Истине. Церковь сама по себе есть «столп и утверждение Истины», как об этом говорится в Писании. Церковное богослужение является охранителем, накопителем и сберегателем той красоты, которая рождается Истиной. Послушайте, что говорит один человек, выросший в иной культурной и религиозной среде. «Сначала я услышал прекрасное пение, потом увидел росписи, потом почувствовал запах ладана и только после этого предпринял попытку понять богослужение. Я жил несколько месяцев в греческом монастыре, там я покрестился. Православие сильно поменяло мои жизненные планы»… (не будем приводить целиком слова этого человека. Кому интересно, отсылаем его к журналу «Нескучный Сад» № 4 2008 г.) Важно остановиться на том впечатлении, какое православное богослужение оказало на этого раба Божия. Именно впечатление — то есть то, что впечаталось в душу и осталось неизгладимым. Это самое сильное и верное средство.

Заметьте, не к разуму обращается Красота, но к сердцу. А разум включается позже — для осмысления произведенного на сердце впечатления. Сперва человек влюбляется или пленяется Красотой, а потом уже пытается понять, что же все-таки с ним произошло. Никакие доводы разума, т.е. целесообразности и полезности веры не убедили бы мучеников Христовых идти на страдания, а отцов пустынников заживо хоронить себя от мира, если бы не эта дивная Красота Божия. Великий немецкий поэт и драматург Гете воскликнул: «Только Красота имеет право быть бесполезной». Потому что Она — самодостаточна. А мы с вами знаем, что никто не самодостаточен и не имеет в самом себе жизни, кроме Бога.
Итак, либо человек пленяется Красотой Божией, являющейся в Его жертвенной любви, в Его правде, благости и милости и после этого готов принять от Него всякого рода ограничения — пост, воздержание, труд. Либо — другого не дано. Сколько бы мы ни пытались понять, для чего нужен пост — правильно не поймем, и греть это нас не будет, а значит останется бессмысленным. Почему люди зачастую воспринимают нашу веру как систему запретов. Именно поэтому. Потому что видят только это, а другого — самого главного, не замечают, и мы не в силах показать им эту Красоту Православия, потому что сами не пленены Ею. Пленены только чуть-чуть, но не настолько, чтобы возненавидеть жизнь свою, взять крест свой и следовать за Христом. В этом-то наша беда и состоит. Мы теплохладны. А в связи с этим возникает вопрос, стоит ли нам открывать рот и так настойчиво приглашать в наши ряды других. У меня, например, нет однозначного ответа, не знаю, как у других. Я считаю, что я не в праве говорить о вере во Христа, если не вижу жаждущих услышать о ней. Может быть это неправильно?

Приведу примеры. Стоит или строится благолепный православный храм — и это уже проповедь. Заходим в церковь, а там хор поет ангельскую песнь чисто, внятно, так, что слова даже можно разобрать — и это проповедь. Обращается этот же человек в церковную лавку, чтобы заказать записочку о здравии, и ему мало того, что доброжелательно, но ненавязчиво подсказывают, как её написать; так ещё на его вопрос: «Сколько он должен?!» Говорят: «У нас нет таксы — это ваше добровольное пожертвование». Ну, как тут не влюбиться в веру, которую исповедуют эти люди и не воскликнуть, как некогда уверовавшие язычники: «Велик Бог христианский!» А когда человек этот услышит ещё и священника, который призывает с амвона: «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, о всем благодарите — ибо такова воля Божия о вас во Христе Иисусе Господе нашем» — и при этом пастырь — сам пастырь строгий, но великодушный и благородный; или мягкий, добродушный, но твердый, — то это вообще предел мечтаний.

Так что «молчаливая проповедь» может оказаться намного важнее «тьмы словес, сказанных языком». «Молчаливая проповедь» — это желание и старание быть христианином, а не казаться им. При этом всегда имея извинительный помысел в себе: «Мол, простите меня, братие, что у меня плохо получается быть христианином, но я все-таки стараюсь исполнить свой долг, как могу. Не мне, не мне, Господи, но имени Твоему даждь славу! Дабы видящие меня не смогли сказать: из-за него имя Божие хулится во языцех». Самое лучшее миссионерство боится держаться только «вида благочестия, силы же его отвергаться». А сила благочестия в том и состоит, чтобы свидетельствовать о Христе и Царстве Его не столько словами, но делами. Миссионеры всех времен и народов — мученики Христовы и угодники Божии, которые и сегодня миссионерствуют куда лучше нас с вами.

Я, наконец, подошел к самому главному, о чем хотел сказать. В моем понимании миссионерство — это свидетельство о любви христианина ко Христу, а вследствие этого, и к ближнему, которое он проносит через всю свою жизнь. Конец — всему делу венец. Только смерть может засвидетельствовать верность ко Христу. Мало уверовать в Бога, надо ещё и полюбить Его и пронести этот дар до конца дней своих. Но прежде этого надо и стяжать милость Божию, как стяжал её великий апостол, говорящий, что «я получил от Бога великую милость — быть верным Ему». «Ты мнишь, что ты стоишь, блюдись лучше, как бы не упасть» — говорит ап. Павел. То есть, если миссионерство вещает с позиции: сейчас я вас научу, как надо жить, то я против такого миссионерства. А вот если оно говорит — давайте вместе учиться жить по христиански, то я за такое.

«Для язычника я был как язычник, для эллина — как эллин… для всех я был всем, чтоб спасти хотя бы некоторых». Прост как голубь и мудр как змей. Обладая духовным опытом и мудростью, при этом искренно веря, что даже и не начинал дело своего спасения и поэтому готов вместе с другими к нему приступить; наконец, начать исполнение своего долга — вот долженствующее лицо современного миссионера. А сегодня приходится видеть зачастую совсем другое. Только и слышно от христианина такое наставление — ты должен жить так-то и так то, делать то-то и то-то… И неудивительно, что люди веру нашу воспринимают как систему разрешений и запретов. Это можно сегодня, потому что сегодня не постный день, а этого нельзя, потому что постный день. Такое ощущение, что это самое главное в жизни.

Сегодня в жизни христианина много чего есть, только вот Христос Бог «маячит» где-то в стороне. И как такой человек будет вести к этому маяку других, когда сам Его едва видит. Слава Богу, слова мои относятся далеко не ко всем. Раньше христиан сравнивали с воинами, а сегодня — с болящими. Разница такая же, как элитные войска сравнить с пациентами больницы. Одно дело: идет вояка залихватский, подтянутый, выправка видна издалека, грудь в орденах. На него не то, что девицы, но и все остальные заглядываются, а у мальчишек рождается решение — во что бы то ни стало стать таким же. Другое дело человек болящий, как-то подозрительно улыбающийся из больничного окна на проходящих людей и зазывающий к себе в палату, говоря, как здесь прекрасно и радостно находиться, и какие здесь замечательные дядьки и тетки в белых халатах. Какая-то странная картина получается. Поэтому неудивительно, что люди стараются быстрее пройти мимо окон больницы.

Но не все так мрачно, как кажется на первый взгляд. Ведь есть больные, прошедшие курс лечения и выздоровевшие, которые, действительно, имеют право говорить, в какой замечательной больнице они лежали, и какие там люди. То есть я, больной человек — я это осознаю — и совсем обойтись без больницы не предоставляется возможным. Конечно, такое понимание Церкви в корне извращает её смысл и предназначение, и оно мне не нравится, но оно имеет место быть. По мне, больше предназначение Церкви выражает событие выбора веры послами князя Владимира в Софии Константинопольской, когда они попали на богослужение и воскликнули: «Не понимаем, где мы находимся, на небе или на земле!»