Миссионерский отдел московской митрополии

Доктор богословия, Профессор философии Московской Духовной академии

Более ста лет назад была написана эта статья, но и сейчас для нас она остается актуальной. Следуя за мыслью автора, мы можем увидеть не только некоторые предпосылки революций 1905 и 1917 годов, но и отражение нашего времени, ведь религиозное безразличие вполне присуще и нашему времени.

В ряду духовных недугов, ослабляющих религиозную жизнь в настоящее время, едва ли не главное место принадлежит той холодности и безразличию к вере, которое, обыкновенно, называют религиозным индифферентизмом. Но принадлежа к числу явных врагов христианской веры, многие, тем не менее, вредят ей, относясь к религиозным верованиям и жизни с тем печальным равнодушием, которое ясно показывает, что они слишком мало понимают и ценят высокий и жизненный союз Бога с человеком, который составляет сущность религии.

Иже несть со Мною, на Мя есть: и иже не собирает со Мною, расточает (Матф. 12, 30). Сии грозные слова Спасителя можно приложить и ныне к тем людям, кои, почитая себя христианами, хотя и не принадлежат к числу явных врагов Христовых, но, по своей холодности и равнодушию к вере, не могут быть названы и последователями Христа. Не только открытых врагов истины поставляет Господь в число Своих противников, но и тех, кои не имеют ни мужества, ни желания ратовать с Ним и за Него против сих врагов, хотя бы и стояли они в рядах Его последователей. В Церкви Христовой действует против Христа и тот, кто, по преступному равнодушию к вере, не только сам не является подвижником истины, но безразлично смотрит на друзей и врагов ея, и, как часто бывает, под предлогом свободы совести и беспристрастия, препятствует другим сражаться против врагов истинной веры, называя таковую борьбу именами нетерпимости и фанатизма.

Но религиозный индифферентизм, болезнь и сама но себе, как видим, крайне опасная, в наше время является тем более опасною, что страждущие ею не только не сознают своего бедственного положения, но и почитают оное часто вполне законным, естественным и здоровым.

И в прежние времена холодность и равнодушие к вере не были явлениями необыкновенными; но это печальное состояние души не было оправдываемо открыто. Оно прикрывалось внешним видом благочестия—лицемерием, которое как ни безнравственно само по себе, но здесь невольно выражало тайное сознание сердца, что безразличное положение в отношении к религии неестественно, что каждый должен быть человеком религиозным, и потому люди, не бывшие такими, старались хотя бы казаться ими. Ныне равнодушие к религии часто не почитает нужным даже и скрывать себя. Напротив, при помощи различных, кажущихся более или менее благовидными, соображений и понятий, многие индифферентисты нашего времени стараются оправдать себя и убедить себя и других, что именно таково и должно быть отношение человека к религиозным верованиям, в каком находятся они сами.

Мы постараемся указать главные источники этих понятий и вместе с тем причины, содействовавшие распространению индифферентизма в наше время, а затем раскрыть их слабость и ложность.

Конечно, не в одних только ложных теоретических понятиях о религии, её значении и отношении к нравственной жизни, коренятся причины индифферентизма;

главный, более внутренний источник этой болезни — не столько заблуждение ума, сколько охлаждение религиозного чувства и ослабление нравственной энергии воли. Поэтому и врачебные средства против нее должны быть такого рода, чтобы действовали не столько на ум, сколько на сердце и волю. Таких средств должно искать не в одном знании, но в силе христианского слова, исходящего от сердца, действующего прямо на сердце и возбуждающего в нем любовь к вечному и неземному, любовь, которая и воле сообщит нравственную силу.

В настоящее время на христианских проповедниках лежит особенный долг, не только научить человека истинам веры и правилам нравственности (опыт показывает, что одного знания не достаточно, чтобы уничтожить столь заметную ныне холодность к вере), но силою одушевленного чувством любви слова подействовать на сердце и волю, пробудить к человеке глубокое сознание необходимости и спасительности христианской религии для человека.

Но, тем но менее, и обличение ложных понятий о значении религии и об отношении к ней человека, установление истинного взгляда на религиозный долг человека, — может иметь свою пользу в борьбе против индифферентизма. Оно может уничтожить, по крайней мере, ту гордую и пагубную для религиозно-нравственной жизни самоуверенность, по которой некоторые свое безразличное положение в отношении к религиозной истине почитают нормальным, — а с тем вместе пробудить сознание ложности этого положения и желание освободиться от него.

Если отличительная черта духовной болезни нашего времени—не только холодность и практическое безразличие в религии (явление, повторявшееся и в другие времена), но и старание теоретически оправдать такое безразличие, как истинное отношение человека к религиозным истинам, — то источник этого последнего явления мы, конечно, должны искать в каких-либо ложных понятиях о сущности религии и её значения в жизни человека. Действительно, наблюдая направление современного знания в той его области, которая имеет ближайшее отношение к религиозным вопросам, — в философии, мы не можем не признать, что если она и не виновна прямо в современном охлаждении религиозно-христианской жизни, то тем не менее в своих выводах она дала людям, охладевшим к вере, обманчивые средства оправдать свое охлаждение и из теоретических понятий о религии, какие они находили в господствующих философских системах, вывести индифферентизм, как единственное, кажущееся им разумным, отношение к религии.

Должно отдать честь новейшей философии (родоначальником которой должно почитать Канта), что она по достоинству оценила пустоту, легкомыслие и недостаток истинно-философского направления у мыслителей ХVIIІ столетия, которые имели столь сильное и столь враждебное христианству влияние на умы своего времени. Она признала, что религия, как всеобщее и всемирно-историческое явление, не может быть произведением причин случайных, не может быть произведением невежества, страха, намеренного обмана со стороны различных лиц, желавших приобрести общественную силу и влияние (например: жрецов и законодателей). Она признала не только существенное значение религии вообще (что допускали и некоторые французские и английские деисты, ограничивая, впрочем, содержание религии очень скудными понятиями своего ума), но и всемирно-историческое значение различных положительных религий, при чем, конечно, христианству было отдаваемо подобающее ему высшее место, как совершеннейшей и наиболее благоприятной усовершенствованию рода человеческого религии. Но, не смотря на все это,

идеалистическая философия, господствовавшая в различных видах от Канта почти до нашего времени, одною рукою разрушала то значение христианской религии, которое утверждала другою. Не говорим уже о главном характере всех идеалистических систем: пантеистическое направление, которое более или менее ясно выражалось во всех их, конечно, не могло дать ни истинного понятия о религии вообще, ни истинного понятия о христианстве.

Самое понятие о совершенстве христианской религии и преимуществе её пред всеми прочими было такого рода, что неизбежно вело к практическому индифферентизму, несмотря на теоретическое признание её значения. С одной стороны, религия вовсе не признавалась высочайшим и все определяющим началом человеческой жизни, как в знании, так и в нравственности; выше её поставлялось чистое знание—философия, в которой она исчезала, как низший момент в высшем, как переходная ступень от чувственно-художественного знания к философскому: чего можно было ожидать христианству, при таком воззрении на него, кроме холодного и бесплодного уважения, которое могло относиться к нему точно так же, как и к какой-нибудь достойной уважения в свое время, но отжившей, философской системе, как к какому ни будь, важному в свое время и для известного состояния рода человеческого, общественному учреждению,—но потом замененному новым и лучшим? С другой стороны, и самое преимущество, какое приписывалось христианской религии в сравнении с другими религиями, не было безусловное превосходство, которое отличало бы ее от других религий, как истинное от ложного, как спасительное от вредного и гибельного. Напротив, исходя из того положения, что всякое не случайное, но всеобщее проявление общечеловеческой жизни (все действительное, в духе идеализма) разумно и необходимо, новейший пантеизм должен был признавать одинаково разумными и необходимыми в историческом развитии человечества и все религии, имевшей историческое значение.

При таком понятии, христианство совершенно теряло свое истинное, всемирное значение, как единая безусловно-истинная и спасительная религия, становилось, по существу, в уровень со всеми прочими религиями, а если и возвышалось над ними только степенью, как высшая форма развития религиозного сознания, то и это кажущееся возвышение тотчас же уничтожалось тем, что и она, наравне с другими, признавалась только моментом, временно-необходимым явлением в жизни человечества, и, притом, по мнению некоторых, моментом, уже отжившим свое время и свое историческое значение.

Что могло быть плодом таких воззрений на сущность религии и христианства, как не нравственно-религиозный индифферентизм? Единственное участие, какое могла заслужить христианская религия во мнении мнимо просвещенных умов, воспитанных под влиянием философских понятий известного направления, могло быть только холодное участие к ней ума, как к важному и в свое время необходимому и целесообразному явлению в истории человеческого рода. Но что общего между таким отвлеченным участием, которое христианство разделяет наравне со всеми другими значительными религиями, и живою верою в ого истину и спасительность?

Как ни было оскорбительно для истинно — христианского чувства то бесплодное и холодное уважение, которое питала к христианской религии идеалистическая философия, но и оно, к сожалению, стало упадать с упадком этой философии и с явлением новых, противоположных ей направлений мысли, уступив место, если не прямой вражде к религии, то более или менее открытому пренебрежению её. Односторонность этой философии, как и следовало ожидать, вызвала реакцию мыслящего ума. Но так как одна крайность, к сожалению, часто вызывает другую, то и в настоящем случае преобладание идеализма начало сменяться в области знания постепенным преобладанием эмпиризма, от которого у многих односторонних ученых недалек был переход к совершенному материализму. Такая смена, кроме неудовлетворительности идеализма, условливалась еще преобладанием опытных и положительных наук в ущерб чисто умственным, а также и практическим направлением времени, заботящегося часто более о внешних и вещественных удобствах временной жизни, чем о вечных потребностях духа.

Понятно, в какое положение в отношении к христианству должны были стать как мыслители, явно проникнутые материалистическим направлением, так и многие образованные люди, подчинившиеся влиянию духа, заметно господствующего в науках опытных.

Если нет ничего действительного и важного для человека кроме материального и материальных интересов жизни, — то, очевидно, религия с ее требованиями есть не что иное, как пустой вымысел недальновидного или предубежденного ума. Естественное следствие такого воззрения есть внутреннее неверие, а в отношении к другим верующим и существующим религиозным понятиям—полный индифферентизм, который потому только не превращается в открытую вражду, что религии, каково бы ни было её внутреннее значение, многими приписывается сила нравственного и общественного влияния, сдерживающего пороки в тех классах общества, которые, по своему недостаточному умственному развитию, способны подчиняться её нравственной силе.

Средину между крайностями идеализма и материализма занимает то очень многоразличное в своих частных оттенках направление ума но отношению к вере, которое можно назвать общим именем рационализма.

Многие, почитающие себя образованными людьми, думают тем предохранить себя от крайностей неверия и суеверия, что, признавая общие истины религии, произвольно ими определяемые, смотрят на все частные догматы и установления различных вероисповеданий и религий, как на нечто неважное и случайное, как на принадлежащий собственно человеку способ и образ понимания всеобщих религиозных истин, —и потому, и в жизни и знании, становятся в безразличное отношение к положительным религиям.

Такого рода воззрение на религию является на очень различных ступенях, в различных формах; общее между ними — произвольное, основанное на личных соображениях рассудка (от чего мы и называем такое воззрение рационализмом), отделение существенного и несущественного в религии, и оно-то более всего, хотя не всегда прямо и сознательно, содействует распространению индифферентизма в наше время. Один, предоставляя своему личному произволу определение главного и неглавного в религии, признает необходимыми все догматы своей Церкви, но смотрит безразлично на её обряды и богослужебные установления, как на нечто совершенно неважное, и делается индифферентным в отношении к внешним уставам своей Церкви. Другой идет дальше: признавая истину основных догматов христианской веры, почитает ничтожными не только обряды, но и догматические различия вероисповеданий, а вследствие сего, и безразличным делом — принадлежать к тому или другому из них. Третий, опять руководясь одними соображениями своего рассудка, уже определяет по своему произволу самую сущность христианства и значение существенных его догматов (многие германские, собственно так называемые, рационалисты) и становится безразличным уже к таким искажениям христианского учения, которые прямо противоречат его духу и учению, оправдывая такое отношение к христианской религии свободою совести и правами личного, свободного убеждения. Иные, наконец, заходят еще дальше: признавая существенно-необходимыми для человека самые общие истины естественной религии, например, веру в бытие Божие, в Промысл, в бессмертие души, почитают безразличных делом не только разности христианских вероисповеданий, но о самое различие религий, склоняясь, таких образом, к совершенному деизму.

Как ни различны формы и степени рационализма, но общий дух, господствующий в нем, составляет, как мы заметили, одну из главных причин распространения индифферентизма в наше время. Такое рационалистическое направление не всегда ясно и сознательно выражает основания своих убеждений; но оно тем опаснее, что во многих случаях, по видимому, не чуждаясь христианства и почитая себя согласным с его требованиями, оно на самом деле мало по малу может привести к совершенному разрушению его силы.

Идеализм и материализм, прямым своим влиянием, не могут действовать в слишком обширном кругу; первый, для своего распространения, предполагает некоторое философское образование, от крайностей последнего предохраняют многих остатки религиозного и нравственного чувства; но дух рационализма, обещающего кажущееся примирение требований знания и просвещения с потребностью веры, легче всего способен овладеть нетвердыми умами, и кто поддается ему на первых, по видимому, незначительных шагах, тот подвергается опасности идти дальше и дальше по пути безразличия в деле веры.

Итак, мы видим, что среда современного знания и господствующих его направлений благоприятна развитию той опасной болезни духа, которую мы называем религиозным индифферентизмом. Но мы были бы несправедливо строгими к знанию, если бы на него одного возложили всю вину в этом прискорбном явлении. Общий дух и направление знания очень много подчиняются жизни, господствующим стремлениям века, — гораздо больше, чем сколько может показаться на первый взгляд, а особенно подчиняются в тех своих частях, которые имеют ближайшее отношение к деятельности человека и влияние на его жизнь. А очевидно, что такое влияние более всего принадлежит религиозным понятиям. Не удивительно поэтому, что содействующие причины к такому или иному образованию сих понятий в данное время, особенно к большему или меньшему распространению их, могут заключаться в господствующих склонностях и направлении известного времени.

Что же касается до нашего времени, то нетрудно заметить, что наиболее ясное и заметное стремление его именно содействует возникновению и распространению ложных религиозных понятий, ведущих к индифферентизму. Под покровом практического направления, именем которого часто характеризуют преобладающее стремлений нашего времени, часто скрывается исключительное пристрастие к внешним удобствам жизни, к материальному довольству, с пренебрежением, даже забвением, высших духовных потребностей.

При таком направлении века, удивительна ли холодность и равнодушие к религии? А что такое одностороннее предпочтение вещественных удобств улучшению внутреннего духовного состояния действительно имело влияние на образование соответственных себе религиозных понятий, свидетельством тому служат многие довольно распространенные в настоящее время экономические и социальные теории общественного благосостояния. Вещественные удобства и внешние улучшения, торговля, промыслы, в них поставляются так односторонне высоко, что им одним приписываются все те действия, которые издавна почитались принадлежащими, главным образом, религии.

От распространения вещественного довольства, от лучшего устройства экономических отношений, а не от очищения, возвышения и укрепления религиозного чувства ожидают улучшения нравственного состояния обществ и явления на земле времен мира и невозмутимого счастья. При таких понятиях, порожденных, очевидно, односторонним направлением времени, религия, с её могущественными средствами нравственного и общественного влияния, совершенно отделяется в сторону, как нечто излишнее и ненужное для общественного благосостояния, как безразличное для жизни обнаружение одних личных теоретических мнений, не имеющих никакой прямой связи с действительною жизнью и действительными её требованиями.

Но и такой взгляд на значение религии, обнаруживающийся то прямо, то совершенным умолчанием о нем в числе средств и условий нравственного и общественного благосостояния, о которых так много говорят в наше время, есть еще не последнее следствие односторонности так называемого практического направления нашего времени. Есть люди, которые, отвергая истину религии и забывай свидетельства истории о благотворном влиянии её на нравственную и общественную жизнь, видят в христианстве и его установлениях нечто даже враждебное предполагаемому ими осуществлению общественного благосостояния и из людей безразличных к христианству становятся врагами его.

Вообще, в наше время, под влиянием частью ложных понятий о религии, частью односторонних политико-экономических теорий, преувеличивающих значение внешних, житейских улучшений и их влияние на нравственную жизнь, чаще распространяется в различных формах гибельная для религиозного чувства и прямо содействующая индифферентизму мысль о независимости нравственности от религии. „Лишь бы быть добрым человеком и полезным гражданином, а то все равно, какой религии ни следовать», — вот слова, которые часто можно услышать, и с которыми, в сущности, согласны рассуждения многих ученых. В этих и подобных выражениях скрывается совершенное непонимание и даже отрицание теснейшей связи религии с нравственностью, естественный плод которого — равнодушие в деле веры.

Мы старались указать те разнородные причины, заключающиеся частью в направлении современного знания, частью в ходе самой жизни, которые содействовали появлению холодности к вере и религиозного индифферентизма, замечаемого в наше время. Совместное действие всех этих причин, не сознаваемое, большею частью, самыми подвергшимися их влиянию, столь вредному для духовной жизни, породило и несколько ложных, довольно распространенных мнений, которыми люди, подвергшиеся болезни индифферентизма, часто стараются оправдать свое состояние, и на которые мы намерены теперь обратить внимание.

Сущность всех этих мнений сводится к такому умствованию: «различие частных религиозных верований не есть что либо существенно важное для человека; человек имеет право сохранять свободу выбора между религиозными мнениями и не может подвергаться нравственной ответственности за свои убеждения. Существенно важное в жизни есть добрая и честная жизнь, вообще, нравственность; но нравственным человеком можно быть при каждой религии, даже и вовсе без религии; поэтому держаться тех или других теоретических религиозных мнений—дело безразличное», —

Легко заметить, что подобное умствование есть естественный и одинаковый практический результат всех представленных нами теоретических воззрений на религию, из какого бы источника они ни проистекали. К нему в конце приводит и пантеистическая теория, видящая в религии не существенное и вечно необходимое требование духа нашего, но только временный и преходящий момент в жизни человечества,— и материализм, приписывающий религии только случайное происхождение и значение, — и рационализм, произвольно определяющий содержание религии и все, выходящее в ней за черту предполагаемых границ, почитающий неважным и безразличным,— и тот современный, односторонний практицизм, который почитает существенным и главным в жизни житейское, много, нравственное благосостояние. Поэтому, не касаясь по частям разнородных, более или менее отдаленных, источников замечаемого ныне равнодушия к религии (это повело бы нас очень далеко), мы остановим наше внимание на самом этом умствовании, в котором сосредоточивается все, что может сказать в свое оправдание индифферентизм различных направлений и оттенков.

„Различие частных верований не есть что-либо существенно важное в деле религии». Но тем, которые говорят это, мы предложим такой вопрос: «самая религия, вообще, есть ли, по их мнению, что ни будь существенно важное и необходимое для человека?»

Совершенное неверие, конечно, даст на этот вопрос отрицательный ответ, и будет, конечно, вполне последовательно, когда, отвергая самую религию, отвергает значение и всех частных религиозных верований, каковы бы они не были. Но с совершенным неверием, которое не признает самых основных истин естественной религии, мы спорить не имеем намерения. Мы здесь имеем в виду не врагов религии, но тех, кто, признавая существенное содержание религиозного знания, одинаково равнодушно и недоверчиво смотрят на различные формы, к которых в действительности выражается это содержание, на различные положительные религии. Но они, если истинно и искренно веруют в Бога, должны согласиться, что между Ним и человеком, между Творцом и Его творением, должно находиться постоянное взаимоотношение, истинная религиозная связь, и что эта связь есть дело существенной важности для человека. Что между человеком и Богом должно быть постоянное взаимоотношение, на котором основывается религия, — это необходимо следует уже из самого понятия о Боге, как Существе живом, всеблагом и вечно действующем ко благу Своих созданий. Бог не удален от мира, не заключен в каком-либо отдельном пространстве, но повсюду присущ и вечно действует в мире. — Бог, сотворив мир и в нем человека, не предоставил их самим себе и случаю, но постоянно поддерживает их бытие и жизнь Своим всемогущим и премудрым Промыслом. Что такое взаимоотношение должно быть делом существенной важности для человека, — это опять с не меньшею очевидностью следует из самого понятия о человеке. Как существо ограниченное, он не может и в своей духовной жизни, точно также как и в телесной, существовать безусловно, сам от себя. В отношении к физической стороне его бытия мы легко замечаем эту существенную зависимость его от окружающего его внешнего мира, от природы, с которою он находится в многоразличной и тесной связи, по своей органической жизни. Но, ограниченный с одной чувственной стороны, человек, по самой сущности своей природы, хотя свободно-разумной, но не безусловно-свободной и разумной, должен испытывать такое же ограничение и с другой, духовной стороны. Как там он, условиями своей земной жизни, тесно связан с природою внешнею: так и здесь, для поддержания и продолжения своего духовного бытия в его истинном нормальном виде, он должен находиться в живом, постоянном взаимоотношении с миром сверхчувственным, с Духом высочайшим и все совершенным. Как не может жить человек на земле без пищи, света, воздуха и т. п. внешних условий его телесного существования: так и в духовной жизни но может он жить без истины, без добра, первоначальный источник которых есть безусловная Истина и безусловная Благость. И истина и добро не есть что-нибудь вымышленное или созданное самим человеком, но имеют свое истинное и действительное (объективное) бытие в действительном Высочайшем Существе. Истина и добро в человеке есть только отражение лучей высшего света, —отражение более или менее сильное и ясное, по мере чистоты самого человека и его способности и нравственной силы воспринимать лучи этого света и оживлять ими свое духовно-нравственное бытие.

Если теперь религия имеет такое существенное значение в жизни человека, если потребность ее основывается на самом свойстве его разумной природы и законах ее жизни: то само собою очевидно, что она не может быть, как думают некоторые, каким-либо временным обнаружением жизни духа человеческого, на известной только степени его развития, не может быть потребностью некоторых только людей, стоящих и теперь на этой отжившей свое время степени. Она есть вечная и постоянная потребность человеческого духа; она равно необходима и существенно важна и для древних народов и для новых, и для просвещённых, также как и для непросвещенных; она необходима для человечества в начале его исторической жизни, также как и во все продолжение ее, — если только духовно-разумная жизнь, а не физическое существование есть назначение человека.

Ясно теперь, что, при таком существенном значении религии для человека, на нем лежит высокий нравственный долг — найти прямой путь к установлению истинного и живого религиозного союза с Богом; а если в действительности представляется много таких путей, предлагаемых различными религиями, то его не менее священный долг — искать между ними такую, которая бы наиболее удовлетворяла религиозной потребности человека, искать истинной религии и быть верным последователем её. Никакие пожертвования, никакие труды не могут быть слишком великими при достижении этой высокой цели. Холодность, равнодушие и небрежность в этом отношении будет недостойным человека равнодушием к самым высоким интересам своей нравственно-духовной жизни.

Но, несмотря на более или менее ясно сознаваемую важность религии, индифферентизм и здесь старается уклониться от тех требований, какие налагает сознание этой важности— искать истинной религии и верно следовать ей, старается уклониться под двумя совершенно противоположными предлогами, ссылаясь то на трудность этого дела, то на легкость его.

Одни остаются равнодушными к религии и безразличными в отношении к религиозным верованиям, потому что, по их мнению, трудно, почти невозможно найти религиозную истину; другие — потому, что ее найти легко, что нет нужды много заботиться о выборе между религиями, все они одинаково хороши для достижения своей цели.

“Религий, говорят, очень много; каждая из них выдает себя за единственно-истинную и приводящую к Богу. Но самая многочисленность их не затрудняет ли до крайности выбор между ними и не служит ли сама по себе свидетельством бессилия нашего ума в познании предметов, столь далеко лежащих за пределами нашего рассудка, каковы: мир сверхчувственный, Бог и Его отношения к человеку? Поэтому, не лучше ли и не безопаснее ли оставить бесплодный труд—стараться понять непостижимое и ограничиться в знании одним доступным нам, а в жизни исполнением нравственных обязанностей, предписываемых одинаково согласно и рассудком и совестью и всеми положительными религиями “?

Положим на первый раз, что человеку действительно очень трудно среди различных религий найти истинную и единственно-спасительную. Но трудность искания оправдывает ли нашу леность и равнодушие к достижению столь высокого предмета, какова религиозная истина?

Если бы человек, пугаясь трудностей, отказывался от деятельности на пути к достижению высших целей своей духовно-разумной жизни: то он всегда бы и оставался на самой низшей ступени духовного развития. Что было бы в самом деле с человеком, если бы он вздумал применять и к прочим сферам жизни то правило, которое он дозволяет себе иногда почитать вполне законным в отношении к религии?

О различных предметах наук существовало и существует много различных теорий: итак, неужели должно отказаться от науки и от желания знать истину потому только, что ее найти трудно среди различия мнений? В жизни общественной опять много различных взглядов на способы к вернейшему достижению общественного благосостояния, что было бы, если бы на этом основании человек отказался от всяких попыток улучшения и от всякого участия в общественной жизни? Такое безразличие убеждений, такой индифферентизм в науке и жизни каждый назвал бы постыдным для человека свидетельством его внутренней испорченности, его умственного и нравственного бессилия. Почему же именно в религии такое безразличное отношение ума к истине и лжи почитают иногда, если не вполне законным, то извинительным? Один древний законодатель подвергал наказанию граждан, которые, во время общественных даже междоусобий и борьбы партий, не приставали ни к одной из них, но малодушию и преступному безучастию к делам своего отечества. В этом узаконении, направленном против общественного индифферентизма, есть глубокий смысл. Если достоин осуждения, как дурной гражданин, тот, кто отказывается иметь собственное положительное убеждение касательно наилучшего устройства общественных дел и защищать его, не взирая на труды и опасности; то не более ли преступен и недостоин имени человека тот, кто в деле, касающемся самых высоких интересов своей духовной жизни, в деле религии, остается и сам безразличным и требует того же и от других? Тот, кто, на основании искреннего и добросовестного убеждения, держится даже недостаточных религиозных понятий, но гораздо ли выше в нравственном отношении, чем тот, кто старается уклоняться от вопросов религиозного знания под предлогом их трудности, — предлогом, обыкновенно прикрывающим нравственную леность и апатию ума?

„Религий много»: но следует ли отсюда, что между ними нет ни одной истинной и что напрасный труд-искать такую религию и что вообще религиозное знание недоступно человеку?

Кто признает существенную важность религии для духовной жизни человека (а не признать ее, как мы видели, не может никто, для кого вера в Бога—не одно только пустое слово), тот должен согласиться, что

должен же быть истинный и верный путь к достижению человеком религиозного союза с Богом, что должна же быть одна истинная религия, среди других неистинных или смешанных с заблуждениями. Печально было бы положение человека, если бы, при сознании существенной необходимости религии для своей духовной жизни, ему отказано было в верных и удобных средствах познать Бога и вступить с Ним в животворные религиозные отношения.

Такая мысль решительно противоречила бы и понятию о Боге и понятию о религии. Бог, создавший человека и поставивший для него целью постоянное деятельное приближение к Себе, источнику вечной истины, добра и блаженства, конечно, даровал ему и средства к достижению этой цели, — средства, тем более верные, надежные и всем доступные, чем необходимее для человека постоянное религиозное общение с Ним. Эти средства заключаются в самом разуме, в чистоте совести, в воле, в которой положено стремление к добру, — и вина самого человека, если он по нерадению не пользуется этими средствами так, как должен бы пользоваться. „Ищите и найдете», — вот что можно сказать тем, кто жалуются на трудность познания религиозной истины:

при внимательном искании, может быть, окажется, что мнимая трудность есть скорее дело нашей умственной лености и нравственного расслабления, нежели действительного затруднения найти истину среди множества различных религиозных мнений.

Но мало того, что Бог, в самом устройстве духовной природы человека положивший необходимость религии, в самых способностях этой природы дал и средства к достижению религиозной истины: Он Сам не остается при этом недеятельным свидетелем усилий нашего ума, но, соответственно мере и чистоте этих усилий, открывает Себя ищущим Его, и тем дает новое средство к открытию истинной религии. Если бы в деле религии мы имели в виду только одни естественные силы человека, то могли бы еще в извинение себя сказать, что они слишком слабы для открытия истины. Но религия не есть одно только стремление человека к Богу, к познанию Его, к соединению с Ним; она есть союз обоесторонний и живой, в котором деятельным образом участвует не только человек — своим стремлением к Богу, но и Бог — Своим снисхождением к человеку. Бог не только познается человеком, но и открывает Себя человеку; Он не только служит высшею целью нравственных стремлений человека, но и Сам постоянно действует на человека, сообщая ему действительные силы для нравственной жизни. Отсюда видно, что истинная религия не может быть одним только более или менее несовершенным произведением ума человеческого и его стремления приблизиться к Богу; она есть сообщаемое Самим Богом и усвояемое человеком истинное и спасительное учение о всех предметах религиозного знания и жизни, — словом, истинная религия есть религия Откровенная.

Но как скоро дело религии есть дело не только человека, но и Бога, как скоро Сам Бог открывает Себя человеку и сообщает ему религиозные познания в религии Откровенной: то затруднения в искании истинной религии падают сами собою, когда на помощь слабому уму человека является свет высшей истины.

Если есть религия Откровенная (а такую мы необходимо должны допустить), — то она должна носить на себе ясные следы и признаки своего божественного происхождения. А если религия существенно необходима для всех людей как образованных, так и необразованных, то, очевидно, и признаки эти должны быть столь ясны, чтобы каждый ясно и без особенных утомительных изысканий мог найти ее и отличить от вымыслов человеческого ума в деле религии, хотя бы эти последние и присваивали себе авторитет божественного Откровения.

Эти признаки, столь облегчающие для человека открытие истинной религии, конечно, должны состоять в полной удовлетворительности её всем религиозных и нравственным требованиям, заключающимся в душе человека, в её сверхъестественных действиях, которыми свидетельствуется божественное её происхождение и, наконец, в животворном её влиянии на духовную жизнь человека, которого не могут иметь религии ложные.

Нам нет нужды входить здесь в критический разбор различных существующих религий с целью показать, к которой из них могут быть приложены эти признаки истинной и Богом откровенной религии. Это дело не трудное для человека, как скоро он искренно убедится, что религия есть дело существенной важности для человека и, одушевленный этим убеждением, будет усердно искать истинной религии.

Он легко увидит, что только в христианской религии дух человека находит полное удовлетворение своим религиозным потребностям, что только она одна подтверждена в своей истине множеством сверхъестественных знамений, что только она одна, наконец, дает человеку действительные благодатные средства к нравственному усовершенствованию.

Но если для одних мнимая трудность найти религиозную истину служит предлогом равнодушия и не деятельности в деле религии, то для других, как мы сказали, таким предлогом служит, напротив, кажущаяся легкость и удобство находить нужную для человека религиозную истину во всякой религии, без особенной заботы о единственно-истинной религии.

„Мы, говорят, безразлично, без вреда для нашей нравственности можем относиться ко всем религиям, потому что каждая из них одинаково, только в различных формах, содержит религиозную истину и достигает цели религии. Существенное в религии — вера в бытие Божие и в обязательность нравственного закона; за исключением этого, все прочее в религиях — неглавное и неважное, к чему можно относиться безразлично».

Но такое мнение проистекает из совершенно ложного понятия о содержании религии. Положим, каждая религия говорит о Боге и учит быть добрым; но неужели все содержание религиозного знания и жизни ограничивается одним холодным признанием бытия Божия и святости нравственного закона? Очевидно, нет. Довольно взглянуть на содержание всех существующих религий, чтобы увидеть, что, каково бы ни было их внутреннее достоинство, ни одна из них не ограничивается тем скудным содержанием, каким часто хочет ограничить ее отвлеченный деизм; ясный знак, что религиозные потребности человеческого духа несравненно живее и шире, что ум человека требует от религии не одного только общего подтверждения бытия Божия и важности нравственного закона, но возможно полного познания о Боге, Его отношений к миру и человеку и о средствах богоугождения и спасения. Действительно, из самого понятия о религии, представленного нами, видно, что она должна быть постоянным, живым, многосторонним союзом и взаимоотношением человека с Богом, а не одним только признанием бытия Божия и законов совести; это есть простое следствие ясного, непосредственного сознания и не составляет еще религии. Итак, то, что индифферентизм называет неважным и второстепенным в религии, честнейшее познание о Боге и Его отношениях к миру, о средствах приближения к Богу и угождения Ему, есть, напротив, нечто существенно важное в религиозной жизни, к чему человек не может оставаться равнодушным.

Истинная религия, поэтому, должна содержать в себе не только признание Божества и нравственных понятий, но сообщать ясные, полные и удовлетворительные познания о Боге и Его отношении к человеку, — должна сообщать самые верные и пригодные к каждому частному случаю и положению правила богоугодной жизни и, наконец, посредством живого союза с Богом, подавать силы и средства к осуществлению этих правил.

Очевидно теперь, что если таковы требования от истинной религии, то крайне несправедлива мысль, что все религии в сущности равны и равно годны для достижения существенной цели религии, что „во всякой религии можно угодить Богу». Угодить Богу можно только в той религии, которая сообщает истинные и достойные Бога понятия о Нем, и которая дает средства и помощь к богоугождению нравственною жизнью. Но все ли религии одинаково дают все эго? Правда, все религии учат о Боге, но как различны, как противоположны сообщаемые ими понятия о Нем и о других существенных истинах религии! С какими страшными заблуждениями соединены они в большей части религий! Все религии одинаково говорят: делай добро, уклоняйся от зла. Но как различны мнения о том, что в частности нужно почитать добром и что злом! Какое разнообразие в определении самых нравственных обязанностей и богоугодных дел!

Неужели же все равно, какого бы понятия о Боге ни держаться, лишь бы веровать в Его бытие и признавать обязательность нравственного закона вообще? Говорить так, не значит ли жестоко смеяться и над истиною и над достоинством человека и над самою религией? Если в науке, в самых обыкновенных житейских сведениях, никто не скажет, что все равно, какое ни иметь понятие о предмете, истинное или ложное, лишь бы признавать существование предмета, который, очевидно, существует: то как можно говорить это о Боге, высочайшем предмете знания, как решиться сказать, что все равно, какое ни иметь понятие о Боге, лишь бы веровать в Него?

Не унижают ли в высшей степени религию те, кои отказывают ей одной в том, чего безусловно требуют от человека в других областях знания и жизни, — в обязательности знать истину и отвергать ложь?

Итак, — если бы даже религия была делом одного человеческого ума, стремящегося узнать истину о Боге и мире сверхчувственном,— то и тогда бы мы не могли сказать, что все равно для достижения религиозной цели, какой бы религии мы ни следовали. И тогда самою священною, нравственною обязанностью нашею было бы твердо и исключительно держаться той из них, которая сообщала бы самые достойные понятия о Боге. Но мнение о внутреннем равенстве и относительном только достоинстве религий еще очевиднее оказывается несостоятельным, когда вспомним, что религия есть дело не только человеческое, но и Божие, что истинная религия, по самому понятию своему, необходимо должна быть Откровенная. А если так, то, очевидно,

истинная Откровенная религия может быть только одна, и если существует много религий, то все они могут относиться к ней, не как равные, но как ложные и смешанные с ложью — к истинной. Думать иначе значило бы предполагать, что Бог в различные времена, для различных народов открывал Себя различным образом, сообщал разнообразные, даже противоположные понятия о Себе и о средствах к спасению.

Но подобное предположение, при котором только и возможна мысль об одинаковой целесообразности всех религий, совершенно несогласно с достоинством верховного Виновника религии. Применяться к изменчивым требованиям людей, к их заблуждениям и иногда не совсем чистым желаниям, скрывать истину в неправде, — дело недостойное Бога. Да и со стороны человека такое применение нисколько не требуется какими-либо свойствами его природы. Религиозная истина всегда сама по себе ясна и удобопонятна для людей; нет никакой необходимости, чтобы она, для большей приемлемости со стороны человека, являлась в таких многоразличных, темных и ложных формах, какие представляют нам различные ложные религии. Сравнивая эти формы, мы легко видим, что они не только не уясняют истины, не приспособляют её к понятиям людей, но, напротив, заглушают и искажают то слабое зерно истины, которое когда-то лежало в основании их. Нужно быть крайне увлеченным предзанятою мыслью о значении и безусловном достоинстве всех религий, чтобы предполагать, что запутанные аллегории и бессмысленные мифы и обряды языческих религий могли служить достойным и целесообразным выражением истины для какого бы то ни было времени.

Итак, повторим, если религия есть дело не человека только, но и Бога, открывающего Себя людям, то должна быть во все времена только одна истинная и истинно откровенная Богом религия, относящаяся ко всем прочим, не как лучшее только к менее хорошему, но как безусловно-истинное к ложному.

Что такая единая и единственно истинная от начала мира религия есть христианская, являющаяся в двух видах, ветхозаветном и новозаветном, — в этом легко убедит каждого беспристрастное сравнение её со всеми другими религиями.

Чтобы, наконец, еще более убедиться в неверности той мысли, что все религии одинаково могут вести человека к достижению религиозной цели, что при каком угодно веровании можно угодить Богу, — должно обратить еще внимание и на то, что

не одно только теоретическое знание религиозной истины составляет содержание религии. Как живой союз человека с Богом, истинная религия должна не только научить человека, но и дать ему живые и действительные средства к осуществлению религиозной истины в жизни, к нравственному усовершенствованию.

Но опять, можно ли сказать, что все религии и в этом отношении в сущности одинаковы, что все они, только различными путями, ведут к нравственному усовершению, дают для него средства и силы? Если бы кто захотел утверждать подобное, то история тотчас уличила бы его во лжи. Она показала бы в самом разрушении и исчезновении многих религий явное доказательство их несостоятельности, а во вредном влиянии, какое имели они на нравственный и общественный быт народов, исповедовавших их, не менее явные признаки их крайней неудовлетворительности для религиозной потребности человеческого духа. Она показала бы, что ложные религии, несмотря на то, что и они признавали бытие Божества и требовали нравственного совершенства, привели однако род человеческий и к неверию и к крайней безнравственности, — вообще к совершенной нравственной гибели и безнадежному состоянию, от которых он спасен был только христианством. История показала бы, далее, что в одной христианской религии заключаются не только истинные и светлые понятия о Боге, но и могущественная животворная сила, способная поддержать человека на пути его нравственных стремлений, дать ему ту силу и крепость в нравственной жизни, какой лишена его ослабленная грехом природа. Существует и в настоящее время много религий, кроме христианской, но достаточно взглянуть на то нравственное, умственное и общественное состояние, в каком находятся народы, исповедующие их, чтобы увидеть, как бессильны эти религии в том, что должно составлять существенное достоинство истинной религии, в возбуждении и поддержании нравственной силы в человеке. Если народы, исповедующие христианскую религию, занимают первое место в истории: если от них распространяются живительные лучи просвещения и гражданственности: то что причиною этого, как не животворная сила истинной религии? Но пусть от уроков, предлагаемых историей, люди, унижающие христианство сопоставлением её по достоинству с прочими религиями, обратятся к своему уму и сердцу: найдут ли они в своих скудных понятиях о сущности религии, ограниченной отвлеченным деизмом, тот мир, то спокойствие совести, ту непоколебимость нравственных убеждении, какая должна давать истинная религия, чтобы быть именно религией, а не отвлеченным только учением о Боге? Не думаем, чтобы кто-нибудь со всею искренностью ответил на этот вопрос утвердительно, если только холодность и бесчувствие сердца он, в жалком самообольщении, не примет за внутренний мир и спокойствие.

Но не все на пути религиозного индифферентизма заходят так далеко, чтобы почитать безразличными все религии;

многие признают божественное достоинство религии христианской, почитают ее не лучшею только и сравнительно более совершенною, чем другие, но единственно истинною, безусловно необходимою и спасительною для человека: но в тоже время неправильно смотрят па существующие различия христианских вероисповеданий, почитая их делом несущественным и маловажным. По их мнению, важно и спасительно в христианстве только самое общее содержание его, — вера во Христа, сущность и границы которой опять понимаются очень различно; все же прочие взаимные отличия христианских обществ в догматах, в церковных уставах и обрядах, — дело неважное, к которому относиться можно безразлично.

Такое мнение опять показывает столько же недостаток истинного уважения к религии, сколько и забвение того, что христианство не есть произведение человеческого ума, в котором одно может быть более, другое менее истинным и важным, — но религия Откровенная, в которой все должно быть одинаково истинным.

Не говорим уже о несправедливости той мысли, что различия между христианскими вероисповеданиями и учениями касаются только неважных и несущественных вопросов. Достаточно указать на социниан или на довольно многочисленную школу рационалистов, чтобы видеть, что различия между ними и главными христианскими вероисповеданиями касаются вовсе не случайных и маловажных, а самых существенных сторон христианства. Согласимся, что во всех христианских вероисповеданиях можно отличить некоторые общие истины, в которых все они согласны и которые составляют краеугольный камень христианства. Следует ли отсюда, чтобы все прочее, в чем они не согласны, было делом пустым и неважным, о котором не стоит заботиться? В истинной и особенно Богом откровенной религии не должно быть ничего неважного, пустого, такого, что может быть принимаемо и нет, о чем можно с одинаковым правом думать и так и иначе. Истинная религия должна быть истинною и в общем, и в частном, и в целом, и в подробностях. Самое уважение к религии и самое достоинство человека не требуют ли, чтобы мы искали истины и держались правого мнения и о таких предметах веры и жизни, кои, хотя не имеют такой важности, как коренные догматы христианства, но, по тесной связи с ними, необходимо имеют сильное влияние на нашу религиозную жизнь, каковы, например, церковные установления и обряды? Пренебрежение и равнодушие к так называемым частностям и мелочам в деле религии не приведет ли мало по малу к пренебрежению важного и существенного? Действительно, думающие легко о частных отличиях христианских вероисповеданий, сами того не замечая, вступают на очень скользкий и опасный путь, который, начинаясь равнодушием и пренебрежением к так называемым частностям в деле религии, может завести мало по малу очень далеко, от безразличия в отношении к вероисповеданиям к безразличию в религии вообще. Говорят: в христианстве важно только общее и существенное, а не частные догматические и другие различия. Но кто примет на себя право и смелость решительно провести границу в христианстве между важным и неважным, необходимым и предоставленным личному произволу? Каждое частное вероисповедание почитает существенным в деле веры не только общие для всех вероисповеданий, коренные истины христианства, но и свои отличительные догматы; следовательно, индифферентизм, когда задумает различать главное и существенное от неглавного и неважного, должен будет обратиться не к авторитету какой-либо определенной Церкви, но к собственному разуму и свой разум поставить судьёй христианской истины, определяя, по собственному личному усмотрению, важное и неважное. Но допустить такой произвольный суд разума было бы очень опасно в христианской религии, которая содержит в себе многие истины таинственные, хотя недоступные для разума, но, тем не менее необходимые для спасения.

Легко может быть, что, меряя человеческою мерою предметы божественные, судя о том, что для него недоступно и непонятно, разум почтет существенным и важным то, что несущественно и, напротив, ко вреду для спасения, отвергнет, как нечто неважное, существенное в христианстве. История рационализма действительно и показывает, что, и при уважении к христианской религии, но при совершенной свободе разума от авторитета Церкви, при предоставлении ему исключительного права определять существенное содержание христианства, человек может дойти до таких понятий о нем, которые оставляют только имя его, уничтожая всю его силу.

Не видим ли мы писателей называющих себя христианскими богословами, но раскрывающих самые превратные понятия о таинстве искупления, о лице Иисуса Христа, о боговдохновенности Св. Писания и прочем, словом — о самых существенных положениях христианства?

Самое понятие о религии христианской, как религии Откровенной, запрещает нам делать самовольное различение в ней важного и неважного, существенного и несущественного, и допускать веру в одном случае, безразличие в другом. Действительно, если христианская религия есть религия Откровенная, если она есть постоянно продолжающийся союз Бога с человеком: то мы не можем думать, чтобы только какие-нибудь самые общая истины христианства единовременно были сообщены людям, а все остальное раскрытие и понимание их было предоставлено произволу личного мнения. Если разум человека часто и легко заблуждается, если от вмешательства его в раскрытие и объяснение таинственных истин религии могут происходить вредные для религиозной жизни заблуждения: то не естественно ли предположить, что верховный Виновник Откровенной религии предотвратит опасность подобных заблуждений, Сам постепенно содействуя раскрытию и уяснению содержания религии? Итак, должно существовать утвержденное божественным авторитетом, правое и истинное учение не только об основных истинах Откровенной религии, но и о всех других предметах, о которых когда-либо возникали недоумения в христианском мире и производили разногласие мнений.

Среди разнообразных учений должно быть одно истинное учение; среди различных вероисповеданий—одна истинная православная вера, в которой верующий ум и сердце могут найти полное удовлетворение и разрешение всех недоумений.

Находить такое правое вероисповедание и строго держаться его, поэтому, есть долг каждого христианина. Думать же, что такого вероисповедания нет, что, за исключением существенных догматов христианства, единожды заключенных в Евангелии, все остальное в христианстве не важно и предоставлено свободе личного мнения, не значит ли унижать понятие о Боге, как постоянном Наставнике и Руководителе христианского мира, отвергать Его живое, постоянно действенное участие в судьбах его?

Но не одна только необходимость иметь полное, ясное, всестороннее понятие о христианской истине побуждает человека искать единственно истинного и совершенного вероисповедания среди других. Христианская религия не ограничена одним только вероучением; как религия истинная, как живой союз человека с Богом, она должна подавать и подает человеку благодатные силы для нравственного усовершенствования, как плод сего союза. Но по премудрому устроению Божию, такое подаяние благодатных сил и средств ко спасению не иначе совершается, как в учрежденном Самим Богом и соединенном посредством священноначалия и преемства благодати обществе верующих, — в Церкви. В Церкви, невидимо, на земле, присутствует Иисус Христос, как глава её; через Церковь, через её спасительные таинства, через посредство освященных Самим Богом строителей сих таинств только и может христианин надеяться получить благодатную силу преуспеяния в добре, руководящую его ко спасению. Без этой внутренней силы, изливающейся на христианина из Церкви и через Церковь, не достаточны для его спасения и самые верные понятия о Боге и требования нравственного закона, потому что естественные силы человека не достаточны для его исполнения. Итак, самая сущность христианства, а не одно только общественное положение человека, требует, чтобы христианин необходимо принадлежал к какой-либо Церкви, и именно к такой, которая обладала бы всеми богодарованными средствами к спасению человека. И тот, кто, по небрежности и равнодушию к своему религиозному состоянию, думает, что может оставаться христианином, не принадлежа ни к какой Церкви, тем более истинной Церкви, — тот подвергает большой опасности дело своего спасения, ибо сам лишает себя необходимых сверхъестественных средств для религиозной жизни.

Как среди различных христианских вероучений должно быть единое истинное вероучение, так и среди различных христианских церквей должна быть единая истинная Церковь, на которой вполне почивает благодать Божия, и которая во всей полноте владеет благодатными средствами для спасения. Принадлежать к такой Церкви есть долг каждого заботящегося о своем спасении христианина. Конечно, признавая единую истинную Церковь, мы не говорим того, чтобы члены и других христианских обществ были совершенно лишены божественной помощи ко спасению, по тому уже самому осуждены на вечную погибель. Милосердие и премудрость Божия неистощимы в деле спасения человека, и ко всем, находящимся за оградою истинной Церкви. Но все это нисколько не ведет к оправданию той, служащей часто покровом индифферентизма, мысли, что во всех вероисповеданиях одинаково можно угодить Богу и спастись, и что, поэтому, все равно, к какому из них ни принадлежать. Когда в одной только истинной Церкви источник благодати течет полною, чистою, обильною струёй, а в других местах этот источник, если не иссякает совершенно по милосердию Божию, то пробивается скудными струями, с трудом пролагая себе путь среди многочисленных преград, полагаемых суемудрием и заблуждениями людей: то неужели безразличное для спасения дело — куда ни прибегать для утоления духовной жажды и укрепления нравственных сил?

Не подвергает ли величайшей опасности дело спасения своего и своих ближних тот, кто равнодушно смотрит на источник воды живой, проходит часто мимо его, сам думая и уча других, что все равно, где ни черпать воду — в чистом ли источнике, или в мутных и скудных струях истины, смешанной с заблуждением?

Многоразличные христианские общества и церкви, по отношению ко спасению, сравниваются иногда с многоразличными путями, ведущими к одной и той же цели, — спасению. Положим, так; но дело в том, что прямой и царский путь, свободный от опасностей, есть только один, —путь единой православной Церкви; все другие пути более или менее уклоняются в сторону, по мере удаления от истинной Церкви; все они более или менее сопряжены с опасностями, лишены божественного света в том обилии, в каком озаряется им Церковь истинная; все они более или менее уклоняются от прямого пути истины, а некоторые запутываются в дебрях заблуждения так далеко, что несмотря на то, что сначала, по-видимому, обещают вести ко Христу, заводят от Него в конце к вечной гибели. Теперь, как несмыслен и преступен был бы тот человек, который, собираясь идти в решительный для его жизни путь, и видя пред собою множество дорог и тропинок, с непростительным равнодушием стал бы говорить, что все равно, по какой дороге ни идти, забывая при этом, что на некоторых путях он встретит такие трудности, каких не преодолеть его силами, а вступив на другие, он и совершенно не достигнет цели!

Если теперь религия имеет существенное значение для человека, если, поэтому, он для своего спасения обязан следовать одной истинной и спасительной, Самим Богом откровенной, религии: то отсюда уже сама собою вытекает несправедливость и того, часто высказываемого индифферентистами, мнения, что «человек имеет право сохранять полную свободу личного убеждения в деле веры и не может подвергаться нравственной ответственности за свои религиозные убеждения».

«Человек имеет право сохранять свободу личного убеждения в деле веры». Это, часто повторяемое в наше время, мнение было бы вполне истинно, если бы не было понимаемо слишком двусмысленно, если бы под именем свободы личного убеждения не был часто понимаем совершенный произвол мнений в деле религии.

Что человек должен принимать учение веры разумно, на основании искреннего, свободного, личного убеждения в его истине, — это неоспоримая истина, — право, вытекающее из самого свойства его разумно-свободной природы. Такой свободы разумного убеждения в её истине не только не нарушает религия, но даже требует её, потому что отсутствие искреннего разумного убеждения производит суеверие, а не истинную веру. Но когда под именем свободы личного убеждения, провозглашают совершенный, ничем на ограничиваемый, произвол мнения, когда самым полным выражением свободного и независимого личного убеждения иногда почитают отсутствие всяких определенных религиозных убеждений, — то этим самым совершено разрушают истинное понятие о свободе и о религии.

Если бы даже религия состояла только в известном круге приобретаемых разумом познаний о Боге и мире сверхчувственном, то и в таком случае нельзя бы безусловно сказать, что человек, в отношении к этим предметам, имеет право сохранять неограниченную свободу личного мнения,—словом, думать так, как ему хочется; потому что всякое истинное знание не есть дело совершенного произвола и свободы личного мнения, но должно строго подчиняться закону истинного знания, существующему в нашей душе, и требованию самой истины. Мы не имеем права признавать и не признавать истину; мы необходимо должны признавать за истину то, что является нам с признаками истины.

Только древние софисты могли говорить: „человек есть мера всех вещей; истины самой по себе нет; истинно для каждого только то, что кажется ему истинным». Но здравая философия давно уже отвергла это умствование, как разрушающее знание в самой основе его.

Признание истины, конечно, требует личного убеждения, но не одно только личное убеждение определяет истину. Это ясно и для непосредственного сознания. Никто в деле обыкновенного познания не признает верным такого правила: каждый имеет право думать о всем как ему угодно, никто не может отвечать пред судом здравого смысла и совести за свои мнения. Напротив, каждый согласится, что истинное правило знания должно быть таково: каждый должен думать о предмете так, как требует истина, —сообразно с законами познания и сущности вещей. Не может отвечать за свои мнения только безумный. Кто останавливается на каком ни попало мнении о предмете, не заботясь о том, истинно ли оно или нет, — тот унижает разумное достоинство человека и подвергается нравственной ответственности пред судом разума.

На каком же основании теперь то право, истина которого признается всеми в обыкновенном познании, отвергается в приложении к познанию предметов религиозных, важнейших для человеческого знания? Мы почли бы глупцом того человека, который стал бы уверять, например, о земле, что все равно, держаться ли того мнения, что она шарообразна, или того, что она плоска, думать ли, что она неподвижна, вращается ли около солнца, или лежит на огромной черепахе, как думают брамины и прочее, — что здесь изыскивать истинного мнения не стоит, потому что человек имеет право свободы личного убеждения. Почему же не назвать неразумным и того, кто говорит, что все равно, каких религиозных убеждений ни держаться, лишь бы удержать свободу личного мнения?

Знание истины есть обязанность, которая должна определять нашу свободу; эта обязанность тем выше и священнее, чем выше и необходимее для нас те или другие предметы познания.

Если, поэтому, безразличие к тому или другому мнению и беззаботность об усвоении более правильного из них не может быть терпима в знании предметов, удовлетворяющих одной только любознательности человека и незнание которых не может принести ему существенного вреда: то тем более, не может быть она допущена в дела познания предметов величайшей важности для человека, — а таковы, как мы уже сказали, предметы, входящие в область религии.

Равнодушие к познанию истины касательно этих предметов может быть названо не только унизительным для человеческого разума, но и преступным в нравственном отношении; потому что с правильным или неправильным понятием об этих предметах соединяется правильная или неправильная деятельность человека, от которой зависит участь его на всю вечность.

Можно иметь те или другие понятия о земном шаре, о движении светил, о свойствах того или другого растения без вреда для нравственной жизни, — хотя и здесь нельзя назвать похвальным, когда человек, имея случай и возможность приобрести истинные понятия вместо ложных, по равнодушию и небрежности, не заботится о том. Но не так бывает с понятиями о предметах религии, где различие мнений, по тесной связи их со всею жизнью человека, немедленно отражается в нравственной деятельности. Тот, кто не верит в жизнь будущую, в вечные награды и наказания, станет иначе вести себя, нежели тот, кто уверен в этом: ямы и пием, утре бо умрем, — будет правилом жизни первого. Язычник, постоянно видящий примеры чувственности и безнравственных поступков в богах, которым он верует, станет опять вести себя иначе, нежели христианин, имеющий истинное понятие о Боге и пр. Вообще, влияния религиозных убеждений на нравственную жизнь человека никто отвергать не станет. Если же теперь человек должен отвечать и пред судом своей совести, и пред судом общества за свои нравственные действия, то, очевидно, он подлежит нравственной ответственности и за свои религиозные убеждения, которыми главным образом условливается характер его нравственности.

Правило, что человек подлежит нравственной ответственности за свои мнения, как скоро они имеют пагубное влияние на деятельность, со странною непоследовательностью допускается самими индифферентистами в жизни общественной. Так, всеобщему прозрению и суду общественному подвергся бы тот человек, который стал бы распространять, например, такие мнения, что красть, грабить, убивать — законно и справедливо, подвергся бы даже и тогда, хотя бы его учение и не выразилось в соответствующих действиях. Так, в жизни гражданской, общества опять не остаются равнодушными и безразличными ко всякого рода общественным теориям, но преследуют те из них, которые считают опасными для себя: политическая терпимость, в самых свободных государствах, имеет свои пределы, уничтожить которые, предоставив полную свободу, политическим мнениям и действиям, значило бы допустить разрушение самого общества. Даже в деле самой религии, несмотря на проповедуемую некоторыми в теории безусловную свободу мнений и терпимость, самые равнодушные к религии ограничивают ту терпимость только теми религиями, которые не имеют очевидно вредного влияния на нравственную жизнь. Ни один индифферентист не станет, конечно, требовать во имя безусловной свободы личного мнения в деле религии, чтобы было допущено в благоустроенных обществах жертвоприношение людей, многоженство и тому подобные установления.

Но если теоретические мнения людей имеют влияние на нравственную деятельность, и поэтому должны подлежать вменению и ответственности, то, с другой стороны, эта ответственность расширяется тем более, что по большей части, как показывает опыт, самые эти мнения условливаются и определяются нравственным состоянием и характером человека. Религиозные убеждения не так независимы от жизни и нравственного состояния человека, как часто думают; это не то, что мнения о различных предметах науки, различие которых происходит от различного настроения и силы ума, от разнообразия оснований и фактов, какие имеет пред собою рассудок. Напротив, опыт показывает, что в религии человек часто верит тому, чему хочет веровать по свойствам своей нравственной природы, и соображает свои убеждения с характером своей жизни. Сила влияния нравственных качеств человека, потребностей его сердца, его склонностей добрых или худых на образ его мыслей не может укрыться от каждого опытного наблюдателя человеческой природы. Если бы люди, говорит Мальбранш, имели какой-нибудь интерес в том, чтобы стороны подобных треугольников не были равны, и если бы ложная геометрия была бы столь же удобна для их порочных наклонностей, как ложная религия или ложная мораль, то они легко стали бы делать столь же нелепые паралогизмы и в области математики, как и в деле нравственности, потому что их заблуждения были бы им приятны, а истина только их затрудняла бы и сердила.

Действительно, печальный опыт показывает, что очень редко превратные нравственные и религиозные понятия происходили от заблуждений одного ума, без участия воли и сердца; но, по большой части, они основывались на превратных стремлениях испорченной воли и поддерживались ею.

Здесь главным образом, а не в ложных теоретических мнениях источник неверия, которое распространилось в прошлом столетии не только в тесном кругу односторонних, но более или менее добросовестных в искании истины мыслителей, но и в обществе, мало знакомом с началами и требованиями отвлеченного знания. Уже давно замечено, что не верует в Бога тот, кому выгодно, чтобы Бог не существовал. В испорченности нравов во все времена коренились зародыши и тех теорий, которые проповедовали чувственность и эгоизм, как начала нравственной жизни. Испорченностью нравов объясняется и то, по видимому, странное явление, что многие религиозные заблуждения и суеверия, несмотря на свою очевидную слабость пред судом разума, держались долгое время в умах и сердцах людей. Если языческая религия, нелепость которой сознавали ясно и лучшие умы языческого мира, держалась долго и упорно, несмотря на явление христианства: то в чем искать главным образом причины этого явления, как не в том, что её учение льстило чувственности людей развращенного в то время языческого мира и согласовалось с их нравственною настроенностью?

Связи религии с нравственностью как факта, подтверждаемого опытом и историей, конечно, не отвергнут индифферентисты. Но многие из них не признают всего значения этого факта. „Нет спора, говорят они, что религиозные мнения часто имеют влияние на нравственную деятельность; но это явление возможно и законно только на известных ступенях образования, где для человека недостаточно одних внутренних побуждений к исполнению нравственного закона. Но, в сущности, особенно для человека развитого, сохранение нравственного достоинства возможно независимо от религиозных убеждений; для него одинаково возможно быть добрым во всякой религии (ибо ни одна религия не предписывает делать зло, вместо добра), даже без всякой религии. Главное в жизни — самая жизнь, а различие теоретических религиозных мнений — дело неважное, которое может быть предоставлено свободе каждого».

Чтобы яснее разобрать, в какой мере возможна нравственность без религии или при совершенном равнодушии к ней, мы должны условиться сперва, что такое должно понимать под именем нравственности; потому что, несмотря на кажущуюся ясность этого понятия, одно только недоразумение относительно его могло привести к мнению, сейчас представленному.

Что такое значит быть добрым или нравственным человеком? Если нравственность понимать только в отрицательном и притом ограниченном смысле, как отсутствие внешних грубых пороков, если быть добрым человеком значит не причинять только явного вреда другим, не красть, не убивать и пр., то, конечно, можно согласиться, что не только последователь каждой религии, но и безбожник может быть добрым человеком в этом смысле слова.

Общественные законы, приличия, страх наказания и дурной молвы и собственная выгода не делать зла другим, — все это может удержать человека от грубых пороков. Действующим началом и побуждением нравственности здесь будет в сущности эгоизм, — желание доставить себе безопасность и удобства жизни, которыми общество допускает пользоваться только тем, кто не нарушает общественных законов ко вреду ближних.

Но, конечно, никто из истинно-уважающих нравственность и понимающих сущность её, не удовлетворится таким односторонним и узким понятием о ней. Этим понятием в сущности отвергается всякая нравственность; потому что им допускаются все пороки и страсти, лишь бы они не нарушали явным и прямым образом прав других. Притом же уважение к общественному мнению и страх перед законом могут служить надежною уздою для безнравственности только до тех пор, пока общие мнения и законы довольно сильны в сравнении с отдельным лицом, но как скоро человек может безнаказанно презирать или нарушать их, то его никто уже не остановит на пути ко злу.

Истинная нравственность, как согласится каждый беспристрастный человек, должна состоять в такой настроенности души, по которой человек уважает и исполняет нравственный закон по собственной доброй и свободной воле, не будучи побуждаем к тому ни внешними какими-нибудь принудительными условиями, ни представляющимися выгодами или эгоистическими соображениями, но по чистой любви к добру.

Но где мы можем найти побуждения и силы такой нравственности, если отторгнем ее от религии?

„В естественном, природном влечении к добру, говорят одни; человек по своей природе стремится к добру, если, не встречает к тому каких-нибудь особенных препятствий из вне, портящих своим влиянием добрую сию природу и заставляющих его невольно делать зло вместо добра. Отстраните эти препятствия, например: бедность, гнетущую человека, неправильное общественное устройство и пр., и человек естественно будет добрым и нравственным„.

Но справедливо ли, с одной стороны, что человек имеет естественное влечение к одному только добру, которое всегда выразится в действии, когда не будет к тому препятствий, а с другой, что препятствия к нравственному совершенству заключаются только во внешних, случайных обстоятельствах, как предполагают некоторые новейшие мыслители, которые видят спасение от всех нравственных зол только в одном преобразовании общественных и экономических отношений?

Опыт и внутреннее сознание каждого опровергают решительно то и другое мнение. Рядом с естественными добрыми влечениями каждый заметит в нашей природе влечения злые и противонравственные, на происхождение которых не имеют никакого влияния внешние обстоятельства. Если бы недостаточен был для подтверждения этого собственный опыт каждого, — то не видим ли мы постоянно людей, окруженных всеми благоприятными внешними условиями, чтобы быть добродетельными, и вместо того оказывающимися далеко не такими? По тому понятию, какое составляют некоторые о побуждениях и условиях нравственной жизни, в наше время можно бы ожидать, что люди богатые и обеспеченные будут всегда добродетельными, а люди, теснимые неблагоприятными внешними условиями, — безнравственными. Но опыт решительно не оправдывает таких ожиданий, чем и подтверждает, что внешние условия жизни, хотя и могут иметь некоторое влияние на нравственную жизнь, но очень слабое, в сущности же нравственность независима от них. Первоначальный источник нравственных действий кроется в глубине души человеческой, в её природных стремлениях и свойствах; но опыт показывает, что эти стремления направлены не к одному только добру, но и к злу. Пагубные страсти и злые влечения возникают не от одних благоприятных внешних обстоятельств, но и могут существовать в развращенной душе, несмотря на все внешние стеснения; они или расторгают узы, налагаемые на них стыдом, приличием и законами, или остаются скрытыми в душе, не прорываясь в действиях, но тем не менее производя порочную настроенность души. Все это показывает, что естественное влечение к добру не может служить твердым побуждением к нравственности, потому что не от вне только оно стесняется в своем обнаружении, но в самой природе нашей встречает себе сильное противодействие в злых влечениях, возникающих из природной, не зависящей от нас, греховной испорченности нашей воли. Следуя одним естественным влечениям, человек подвергается страшной опасности стать чувственным, порочным существом, потому что в его поврежденной природе склонность к злу, по большей части, сильнее, чем склонность к добру.

„Правда, говорят другие, в природе человека, существа не только духовного, но и чувственного, есть природное влечение не к одному только добру, но и к злу. Рождаясь на почве чувственности, последнее легко укореняется в нашей душе, при недеятельности разума. Поэтому одно только естественное влечение не может служить достаточным побуждением к добру. Но человек, как существо разумное, должен противодействовать этим злым влечениям: побуждением к такому противодействию и к положительному исполнению разумного закона совести должно служить уважение к важности и святости этого закона». — Уважение к нравственному закону многими мыслителями (например, в школе Канта) поставляется не только достаточным, но и единственно-бескорыстным, истинным и высшим, нежели религиозное, побуждением к добродетели.

Но уважение как чувство, одушевляющее человека к исполнению нравственных предписаний совести, чтобы быть разумным, и в свою очередь заслуживающим уважения, конечно, не может быть инстинктивным, но само должно основываться на ясном понимании разумных причин, которые служат для него основанием. Чтобы истинно уважать добродетель и уважать до такой степени, чтобы всегда быть готовыми следовать по пути её, мы должны знать: почему же добродетель именно достойна уважения, а не противоположные ей влечения чувственной природы? Но такого истинного и прочного основания своему уважению к добродетели не может найти тот, кто разъединяет добродетель с религией. Христианин может уважать нравственный закон потому, что видит в нем святые предписания божественного Законодателя, которые он должен исполнять по уважению к Нему. Но на чем может основывать свое уважение к предписаниям нравственности тот, кто высшего освящения им ищет не в религии, а где либо инуда? Скажет ли он, что предписания нравственности должно уважать потому, что они составляют естественный закон человеческой природы? Но в той же человеческой природе заключаются и другие, противные нравственности, стремления, которые, также можно назвать естественными влечениями, удовлетворения которым также требует природа. Скажет ли он, что нравственные требования суть влечения высшей, духовной природы, а чувственные суть принадлежность низшей, животной, и первые должны быть предпочитаемы по уважению превосходства разума над чувственностью? Но отсюда будет следовать только то, что если первые должны быть более уважаемы, то и вторым должно также давать место, как требованиям естественным и поэтому также достойным уважения, — а это правило не безопасно для нравственности при той необыкновенной силе, какой достигают иногда низшие, чувственные влечения. При том же, не справедливо и то, что злые влечения принадлежат одной чувственной природе, а духовной свойственны одни добрые: мы знаем множество страстей, принадлежащих одной духовной природе, например; гордость, скупость, месть, зависть и прочее. Если следовать естественным только влечениям, то нет никакого основания отвергать одни и уважать другие. Скажут ли наконец, что нравственный закон должно уважать, а затем и исполнять потому, что исполнение его приносит счастье, мир и благополучие человеку? Но это внешнее побуждение к исполнению нравственного закона отвергается, как эвдемонистическое, той самою теорией, которая чистое уважение, свободное от всяких представлений ожидаемой пользы или блага, ставит главным началом добродетели. Кроме того, это представление благих последствий исполнения нравственного закона, одно, само по себе, не может служить достаточным побуждением к нравственной деятельности и потому уже, что на самом деле естественные стремления к добродетели, при борьбе с противоположными сильными наклонностями, не всегда приносят плод, достойно вознаграждающий такую борьбу, — мир и счастье души и соответственное внешнее счастливое положение. Участь добродетельных на земле далеко не такова, чтобы побудить человека к добродетельной жизни, если он не имеет других каких-либо высших побуждений к ней. Итак, одно уважение к нравственному закону, не имея для себя твердой основы без религии, не может служить надежным основанием нравственности.

Кроме того, истинное начало нравственных действий, конечно, должно быть всеобщим, годным не для некоторых только людей, которым оно известно и которые могут его усваивать и понять, но таким, которое могло бы служить безусловным нравственным побуждением для всех людей без исключения. Но таково ли то отвлеченное начало уважения, которым думают заменить религиозные побуждения к исполнению добродетели? Очевидно, нет. Уважение к нравственному закону, проистекающее из ясного понимания его сущности и цели, может, конечно, служить сильным нравственным побуждением для философа, углубляющегося в исследование природы человека и цели его жизни. Но чем будет руководиться в жизни большинство людей, для которого нужны не отвлеченные понятия, с трудом приобретаемые, но верные, ясные, твердые и всем понятные побуждения к добру? Где оно найдет такие побуждения? Довериться одним естественным побуждениям в надежде, что они приведут к добру, как мы сказали, в этом случае очень опасно. Общественные законы, обязывающие к нравственной деятельности и карающие отступление от них, очевидно, недостаточны. Законы не всевидящи, и человеку искусному и искусившемуся во зле нетрудно скрыться от них, притом же, они карают только внешние, противные общественному благу, действия; внутреннее безнравственное состояние недоступно их суду. Остается одна религия, которая указывает человеку невидимого, но всевидящего Судию, знающего не только внешние порочные действия, но и внутренне состояние души, награждающего и карающего правосудно не только в этой жизни, но и в будущей. Такое спасительное и всеобщее влияние религии на нравственную жизнь столь ясно, что его признавали даже те, которые не верили в истину её; нравственные предписания, освященные именем и властью религии, они почитали самою действительною уздою пороков, самым сильным побуждением к нравственности для большей части людей.

Но источник нравственной силы религии, силы единственной в своем роде, и которой не могут дать человеку никакие ни внешние побуждения, ни философские убеждения, заключается вовсе не там, где думают искать его неверующие в её истину,— не в суеверии и необразованности большей части людей, для руководства которых будто бы нужно было вымышленное практическою мудростью законодателей сказание о высшем Законодателе; этот источник заключается в глубокой и существенной связи нравственности с религией и зависимости первой от последней. Не одни простые и необразованные люди имеют нужду в религиозном освящении нравственных предписаний для их исполнения. Мы уже видели, что не только внешние побуждения, какими руководствуются люди неразвитые, но и внутреннее уважение к нравственному закону, какое почитают достаточным для людей образованных, на самом деле оказывается совершенно недостаточным для твердого основания истинной нравственности.

Оставалось бы, поэтому, признать одно, — что ни внешние, ни даже внутренние побуждения, сами по себе, недостаточны для осуществления истинной нравственности в человеке, если бы здесь на помощь ему не являлась религия.

Действительно, нужно обратить внимание и на то, что нравственность состоит не в одном только знании нравственного закона, не в одном только уважении к нему, но в деятельном исполнении его предписаний. Но самое ясное понимание нравственного закона, самое искреннее уважение к нему и сознание его важности может ли дать нам силы к его исполнению, к противодействию страстям и злым наклонностям? Самое усиленное основанное на уважении к добродетели, стремление естественных сил человека к исполнению нравственного закона, сопровождается ли достаточным, соответствующим усилиям, успехом в добре? Утверждать это значит совершенно не знать человеческой природы. Недостаточность естественных сил человека к постоянному и бескорыстному исполнению нравственного закона должен признать каждый, и по собственному опыту, и по наблюдению над тщетностью попыток стать человеком нравственным, при помощи одних естественных средств. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю,— должен искренно сказать каждый человек, имея в виду естественное состояние своих сил.

Многие мыслители древнего мира были проникнуты чувством глубокого уважения к нравственному закону, поставляли нравственность исключительною целью и знания, и жизни, основывали школы, имевшие целью единственно заботу о нравственной жизни, — но ни об одном из них нельзя сказать, чтобы его усилия увенчались успехом, чтобы он открыл верное средство сделать человека добродетельным естественными средствами. Предлагаемые некоторыми новейшими учеными средства сделать человека нравственным и общество счастливым, например, всеобщее материальное довольство, или изменение общественного устройства, — конечно, могут уничтожить некоторые внешние поводы к порокам, но не могут влить в душу внутренней силы к преуспеянию в добре, не могут исцелить прирожденной слабости греховной воли и её склонности ко злу.

Если же теперь естественные силы недостаточны для нравственной жизни человека, если ни усилия разума, понимающего высокое значение нравственного закона, ни внешние благоприятные для добродетельной жизни условия не могут уничтожить в нем злых наклонностей: то, очевидно, такого изменения нравственной природы человека, восполнения недостатков естественных сил мы должны ожидать не от самого человека, а от высшей божественной силы, от высочайшего источника всего благого и истинного. Только в союзе с Богом, в религии человек может найти достаточно сил для своего нравственного усовершенствования и стать истинно нравственным существом, не только познающим и уважающим закон правды и добра, но и исполняющим его.

Что религия и нравственность находятся между собою в существенном и неразрывном союзе, что одна религия способна дать человеческой воле такие силы для нравственной деятельности, каких не может найти человек ни в естественных влечениях своей природы, ни в побуждениях разума, это показывает история нравственной жизни во все времена. Уже в ложных языческих религиях одна мысль, что такая или иная деятельность есть исполнение предписания божественного и приближает человека, к Божеству, давала такую силу человеческой воле для исполнения действительных, или кажущихся только богоугодных действий, какой не могли сообщить человеку никакие другие нравственные побуждения. Вспомним тяжелые подвиги и самоистязание браминов-пустынников, принесение в жертву собственных детей и самоистязание в других религиях, чтобы и в этих достойных сожаления действиях увидеть всю силу влияния религиозных убеждений на деятельность. Можно даже сказать: все, что было нравственного в мире языческом, поддерживалось религией, как она ни была недостаточна; с падением религиозных верований, несмотря на все усилия некоторых философских школ, исчезли и остатки нравственности, и род человеческий, пред пришествием Спасителя, достигнул, как известно, крайней степени нравственного расстройства.

Но ложные религии, как ни сильно было их влияние на деятельность, не могли произвести истинной нравственности, дать человеку истинно-нравственной силы. Такую силу может дать только действительный и живой союз человека с Богом и сообщение через этот союз особенных сверхъестественных сил к добродетельной жизни, — а такой союз может быть только в одной истинной религии. Нравственная сила ложных религий заключалась только в мечтательном предположении такого союза, — и одно это предположение давало человеку особенную твердость воли. Человек воображал, что исполнением известных религиозных действий он угождает Богу, и это предположение внезапно возбуждало его волю к совершению таких действий, к которым он был неспособен, повинуясь только естественным влечениям своей природы. Не так как эти действия основывались только на воображаемых, созданных заблуждающимся умом человека, а не от Бога происшедших требований, то очень естественно, что эти требования не только сами по себе были ложны, но и противны нравственности; нравственная сила религии была бесплодно расточаема на действия только кажущиеся нравственными ослепленному уму, но в сущности безнравственные: отсюда человеческие жертвоприношения, безнравственные и оскорбляющие чувство обряды, бесплодные самоистязания и тому подобное.

Если такова сила одного воображаемого предположения о религиозном значении различных действий: то какую действительную, а не мечтательную нравственную силу может сообщить истинная религия, в которой человек получает действительную помощь от Бога? Как действенна и велика нравственная сила, сообщаемая истинною религией слабой по природе человеческой воле, — показывает вся история христианства. Что, как не истинная религия, могло подать человеку силы к восстанию из этого глубокого нравственного падения, в каком он находился в мире языческом? Что могло одушевить первых христиан к перенесению жесточайших мучений и представить целый ряд мучеников за свои убеждения, какого не представляет ни одна ложная религия, ни одна философская школа? Что могло дать христианским подвижникам силу к совершению сверхъестественных подвигов в борьбе против страстей и естественных влечений чувственности? Если от этих, всем очевидных, признаков действия божественной силы, сообщаемых истинною религией, перейдем к явлениям обыкновенной жизни, то и здесь, при внимательном испытании её, найдем оправдание, и в собственной жизни и жизни других, той открываемой Апостолом истины, что все лучшее в нас от Бога, что без Него и помыслить не можем ничего истинно доброго.

Да, только при помощи религиозного союза с Богом, человек может быть действительно добродетельным; только истинная религия может произвести истинную нравственность. Поэтому мысль, что человек может быть добрым независимо от религии или при какой угодно религии, есть одна из самых опасных для нравственной жизни мыслей. Порождая самонадеянность, уверенность в достаточности одних естественных сил и побуждений для нравственности, индифферентизм, сам того но замечая, подрывает самую нравственность, отвращая человека от единственного источника истинно-нравственной силы.